Андре Моруа - Земля обетованная Страница 58

– Идите вы к черту! – крикнул он. – Раз у меня больше нет жены, мне остается только завести любовницу.

Я ответила:

– Если вы удовольствуетесь кем-нибудь вроде Роланды…

Это разъярило его вконец.

– Да по какому праву вы презираете Роланду? В ней, по крайней мере, есть хоть что-то человеческое. И потом, на свете, кроме Роланды и вас, есть и другие женщины!

– Кристиан, постыдитесь! – взмолилась я. – Как вы можете так цинично говорить со мной?

Мной владело раздражение, злость, но в глубине души я считала, что он не совсем не прав, и мало-помалу его жестокость благотворно подействовала на меня. Такие семейные сцены подобны грозе: они очищают атмосферу и после них становится легче дышать. Однако мое моральное исцеление пошло прахом; все нужно начинать заново.

26 марта 1938. – Возвращаюсь к вчерашней грозе. Самое загадочное состоит в том, что, не будучи влюбленной, я так ревнива. Прихожу в ярость, когда Кристиан уходит к Ванде, к Роланде, даже к Эдме. Почему? Мне трудно понять причину. Вероятно, во мне говорит гордость: «Не хочу, чтобы другая женщина хвасталась близостью с моим мужем… Боюсь, что он отзывается обо мне в разговорах с ними без всякого уважения…» А ведь мне хорошо известно, что в таких случаях он, напротив, всегда превозносит меня. И все же не могу отделаться от беспокойства. Если вдуматься, я безумно привязана к нему и не хочу его потерять, не хочу, не хочу! Только почему же мне требуется такая жестокая встряска, чтобы прийти к этим спасительным выводам? Я ведь поклялась себе…

27 марта 1938. – А что, если мне и впрямь нравится, когда меня бьют?

2 мая 1938. – Значительный прогресс. Нам с Кристианом выпал целый счастливый месяц. Он работает над своей «Ксантиппой», без конца рассказывает мне о ней, и мы находим огромное удовольствие в нашем уединении. Подумать только: прежде я любила держать салон, устраивать свои «блестящие четверги»! А теперь наслаждаюсь только этим двойным одиночеством, но самое неожиданное и важное заключается в том, что и Кристиан больше не нуждается в обществе «всех своих мадамочек».

10 мая 1938. – Рано еще торжествовать. Пока все это лишь следствие живого, непривычного впечатления… Трудное выздоровление… Вчера мне позвонили от Альбера: у Берти был приступ аппендицита и его должны оперировать. Я отправилась на авеню Габриэль навестить сына. Малыш не очень страдал от боли, был весел. Альбер появился к концу моего визита. Держался со мной весьма учтиво. Но я испытала странное чувство горечи, вновь увидев дом, который когда-то был моим. Мне, с моими буржуазными корнями, так хотелось все сохранить при себе. Разумеется, я предпочитаю Кристиана моему первому мужу, но при этом сожалею о моей библиотеке, о моей мебели. Меня поразило это открытие: старея, я все больше привязываюсь к вещам, к домам. Однажды доктор Маролль сказал мне, что женщины моего склада страстно любят бриллианты. Но я люблю не только их, а еще и ценные книги, меха. Вещи подменяют живых людей. Вещи не разочаровывают, они доставляют ровно то удовольствие, которого от них ждешь. Вещи тебя не предают… Я думала об этом, возвращаясь пешком с авеню Габриэль на улицу Варенн, как вдруг под каштанами Елисейских Полей увидела моряка, обнимавшего и целовавшего свою подружку. Внезапно я испытала тот же шок, что в давние времена, когда восемнадцатилетней девушкой приехала в Париж с мисс Бринкер. И подумала: «Что они сейчас чувствуют? Какое желание ими владеет? Какая надежда?» И меня на миг охватила острая горечь. «Я жду чего-то неведомого» – так я думала некогда в Сарразаке. Я и теперь жду. Или, вернее, больше не жду. Я из тех, кто никогда не узна́ет.

11 мая 1938. – Встретила доктора Бья на ужине у Тианжей и рассказала ему о печальных упованиях своего отрочества.

– Я не очень понимаю, – ответил он, – силу ваших сожалений. К чему оплакивать то, чего вы никогда по-настоящему не желали? Инстинкт, который с наступлением пубертатного возраста проявляется только в поэтических грезах, никогда не бывает всемогущим.

И он снова рекомендовал мне, на сей раз очень настойчиво, перестать вести дневник. Я попробую… Сегодня утром оперировали Берти. Все прошло хорошо.

1 октября 1938. – Я сдержала свое обещание и не вела дневник целых пять месяцев. К тому же мы прошли через такие потрясения, что каждый француз почти думать забыл о своей скромной личной жизни. Война едва не задела нас своим крылом. Минует ли нас это несчастье? Не знаю. Никогда еще я не чувствовала, как в момент этого кризиса, такую исступленную любовь к Франции. В эти тревожные дни я часто думаю об отце. Бедный папа! Как плохо я его знала! И как мало старалась узнать получше. А ведь всем хорошим, что во мне есть, я обязана именно ему. Ясно помню, как мы с ним шли пешком в деревню 14 июля 1914 года. Он гордился мной, я это чувствовала, и его любовь согревала мне сердце. Нужно было сказать ему об этом, он был бы очень рад, но я не сказала. Я думала: «Когда-нибудь я с ним поговорю об этом». Увы, два месяца спустя он погиб.

Раз уж я открыла эту тетрадь, хочу подвести итоги. Только что перечитала клятвы, которые дала себе в прошлом году на Рождество в Валескюре. Сдержала ли я их? Думаю, что в общем имею право сказать: «Да». Конечно, я проявляла и слабость – дьявол ведь так легко не отступается. Но все же я перестала мучить Кристиана, превращать его жизнь в ад. Смею надеяться даже, что сделала ее счастливой. Он и сам очень часто говорит мне об этом. И все его друзья находят, что он преобразился.

Иногда я спрашиваю себя: «Как стало возможно такое обновление? И почему, если я могла себя превозмочь, оно не наступило раньше?» На эти вопросы я бессильна ответить. Мне кажется, что важнейшие внутренние перемены по самой природе своей внезапны. О чем идет речь? О решении. В один прекрасный день его принимают, и этим все сказано. Конечно, моменту озарения предшествовала долгая подсознательная подготовка. Но миг выбора сам по себе краток.

Другие факторы также сыграли свою роль. Внешние события, страхи за мою родину помогли мне осознать суетность и ничтожность моих переживаний. «Ксантиппа» Кристиана, над которой он работал всю первую половину 1938 года, отвлекла и раскрепостила меня. «Очищение от страстей с помощью искусства» – старое, но очень верное средство. И еще одно достижение: в Валескюре я поклялась себе сблизиться с Берти и преуспела в этом; общение с ним доставило мне много радости. Этот мальчик, чистый душой, вовсе не похож на сынка богача, он такой же восторженный идеалист, какой и я была в его возрасте. Совместная жизнь с ним показала мне, что в шестнадцать лет вполне естественно верить во множество идеалов, которые впоследствии покажутся ложными или искусственно раздутыми. Это не только нормально, но и полезно, необходимо для души. Какой ошибкой было бы желание навеки остаться в отрочестве. Отныне я согласна жить в том мире, какой есть, а не в том воображаемом, о котором мечтала. Может быть, это и есть способ достичь другой Земли обетованной?

Воскресенье, 3 сентября 1939. – Сегодня объявлена война! Это тем более ужасно, что знающие люди (Альбер, Роже Мартен) утверждают, что мы к ней совсем не готовы. По словам Альбера, мобилизация проводится вопреки здравому смыслу: интендантство забирает у него лучших рабочих, тогда как армии не хватает танков и самолетов. При этом он еще не такой пессимист, как Роже, он еще надеется на перемены к лучшему и на победу, а вот Роже считает, что ни то ни другое невозможно. Мой дорогой малыш Берти вне себя от ярости: он слишком молод, чтобы идти на фронт. Но он собирается учиться летать, чтобы к моменту достижения призывного возраста быть готовым сражаться за родину. Альбер одобряет его решение и хочет содействовать его поступлению в летную школу. Кристиан, который никогда не писал для газет, три месяца назад развязал в «Фигаро» великолепную, гневную кампанию против гитлеровского режима. Теперь он собирается засесть за большую трилогию под общим названием «Германцы».

Моя роль куда более скромна, чем занятия Берти и Кристиана, однако клятвы Валескюра я сдержала, став преданной и любящей помощницей мужу. Теперь я понимаю, отчего потерпела поражение, когда стремилась стяжать себе славу громким жертвоприношением. Такого не бывает, да и быть не должно. Суть жертвоприношения в том, чтобы оставаться в тени. Если не считать нескольких дней бунта и возмущения, я обрела, со времен Валескюра внутренний мир – и счастье. Господи, ты спас меня от меня самой, так защити же теперь моего сына и Францию!

XLVII

11 июня 1940 года Кристиан Менетрие, выйдя из дому на улице Варенн, увидел на стене здания Министерства сельского хозяйства белый плакат с сообщением, что Париж объявлен открытым городом и защищать его не будут. Он тотчас вернулся назад и позвонил Клер.