Антония Байетт - Детская книга Страница 62

Кейну не нравилась эта война. Он не был уверен ни в ее справедливости, ни в победе Британии. В разговоре с Фладдом он, сардонически усмехаясь, процитировал Киплинга:

Просторно Вдове из Виндзора,Полмира считают за ней.И, весь мир целиком добывая штыком,Мы мостим ей ковер из костей(Сброд мой милый! Из наших костей!).[22]

«Вот уж поистине Черная вдова», – сказал Фладд. Он мало думал о войне, которую объявил очередным злом мира, лежащего во зле. Кейн, и с детьми, и без детей, часто посещал Пэрчейз-хауз в 1896–1899 годах. Когда-то, очень молодым, Кейн пил с прерафаэлитской богемой, с которой недолго водился и Фладд, и наблюдал, как Фладд исчезает в ночи – «в поисках растворения», как он сам говорил, жестом бледной ладони показывая, что никто не должен сопровождать его. Ходили слухи, что он черпает удовольствие в опасности. Часто на него находил «черный стих», и тогда он исчезал на несколько недель кряду, и его друзья и спутники беспокоились, что он лежит мертвый где-нибудь в проулке или плавает в мутных водах Темзы. После одного из таких исчезновений он вернулся с собственной прерафаэлитской красавицей Сарой-Джейн, которую окрестил Серафитой и сделал своей женой. Проспер, тогда молодой лейтенант, был на свадьбе и до сих пор вспоминал, хотя и с большим трудом, сияющее невинностью лицо молодой невесты, россыпи цветов в волосах и на платье, как у «Флоры» Боттичелли. Лейтенант тогда подумал, что она глядит на Фладда с глуповатым, но трогательным обожанием. Самому Кейну она не понравилась – слишком пресная. Тогда, в 1878 году, ему было двадцать три года, и в том же году, чуть позже, он женился на своей элегантной и скрытной итальянке Джулии; он увез ее ненадолго в Лакхнау, где она тосковала, а потом обратно в Лондон, где в 1880 году родился Джулиан. Когда Кейн в следующий раз увидел Фладдов – только в 1883 году, уже после рождения Флоренции и смерти Джулии, – Имогене было четыре года, Геранту два, а Помоне год. Серафита уже обзавелась нынешним пустым, безучастным взглядом. Дети были одеты как картинки и слегка чумазы. Кейн обнаружил, что Фладд исчезает теперь на несколько дней и даже недель подряд. Он работал с керамикой в Уайтчепеле и в результате несчастного случая с печью для обжига устроил пожар в доме, после чего просто ушел в ночь и пропал. Об этом Кейну рассказали другие люди. Серафита же налила ему очень слабого чаю, заваренного недокипевшей водой, и все время смотрела немного вбок, чуть-чуть мимо его лица. Проспер Кейн нашел любителей керамики, которые купили у Фладда несколько сосудов и заказали еще, и нанял его консультантом по керамике в Музей Южного Кенсингтона.

Кейн не особо надеялся, что после прибытия Филипа к Фладду вернутся творческие силы. Он заметил, что дочери переняли пустой взгляд Серафиты: Имогена совершенно точно, а у Помоны получился какой-то странный, дерганый, более экспансивный вариант. Время от времени Проспер наведывался в Пэрчейз-хауз, чтобы поддержать обжиги, и каждый раз удивлялся тому, что мастерская до сих пор работает, принося микроскопическую прибыль. Кейн решил, что в этом заслуга Филипа Уоррена, чьи сосуды и, несколько позже, глазури каждый раз производили на Кейна все более сильное впечатление. Кейн считал Филипа флегматичным до туповатости – он присматривал за дымоходами и загрузкой печи, и потому так удивительна была тонкость и сложность его рисунков для изразцов и сосудов. От неукротимости Фладда захватывало дух. Филип, кажется, был доволен жизнью. Товар шел на продажу, и эту коммерцию поддерживали самые неожиданные люди, что забавляло и радовало Проспера Кейна. Герант, все еще полный яростной решимости избежать нищеты, вербовал в сообщники торговцев и очаровывал влиятельных дам. Мисс Дейс, Фрэнк Моллет и Доббин вели счет заказам и отгрузкам – их было немного, но становилось больше. Фладд время от времени исчезал, по-старому – без предупреждения, но Филип молча продолжал работу. Дом стал больше похож на дом и меньше – на разгромленный сарай, заметил Проспер в разговоре с Олив Уэллвуд, с которой время от времени гулял по болотистым равнинам во время этих визитов.

– О, – ответила Олив. – Это все Элси. Не знаю, что бы они без нее делали.

Проспер сказал, что едва заметил Элси, и Олив обрадовалась этому в потаенных глубинах души, потому что Элси в последнее время расцвела и стала почти красавицей.

– Она не старается, чтобы ее заметили, – сказала справедливая Олив. – Она старается наладить хозяйство, залатать дыры. Знаешь, Проспер… – к этому времени они уже перешли на «ты», – знаешь, я думаю, что ни одному из них – ни Филипу, ни Элси – не платят ни гроша. Я подозреваю, что она одевается в обноски, оставшиеся от благотворительных распродаж у Пэтти Дейс. За Филипом, кажется, присматривает Доббин. По-моему, Серафита вообще ничего не замечает, а Фладду никто не осмеливается ничего сказать, чтобы он вдруг не впал в меланхолию и не перестал работать, чего от него все время ждут, хотя он худо-бедно работает уже пять лет.

Проспер Кейн был в шоке. Олив продолжала:

– Я-то вижу – женщины видят такие вещи. Занавески починены, все натерто до блеска – буфеты и ложки. На комодах стоят букеты полевых цветов. Раковина в кухне чистая.

– Сколько лет этой девушке?

– Никто не знает. Должно быть, около двадцати.

– Как ты думаешь… если найти ей помощницу, может быть, она согласится присматривать за группой студентов из Королевского колледжа искусств? Они, бедняжки, совсем измучены постоянными строительными работами в Музее, и у меня появилась идея, возможно слишком грандиозная, – устроить летнюю школу в службах и на лужайках Пэрчейз-хауза. Жить они могут в палатках, а девушки – на сеновалах. И если нам очень повезет, может быть, сам Бенедикт Фладд проведет с ними пару занятий.

– Это действительно грандиозный замысел, – сказала Олив. – Герант будет в восторге. Мы можем добавить еще что-нибудь – литературные беседы, театральные постановки и так далее.

– Фладд – наша основная достопримечательность, и он же – главная угроза, – сказал Кейн.

Фладд был в хорошем настроении, так как только что изготовил несколько сосудов причудливой формы, в глубине которых рыскали пауки черная вдова: паутинные железы работают вовсю, россыпь глаз сверкает опалом. Он сказал:

– Конечно, конечно, пусть приезжают, научатся ясно видеть и работать руками.

Это было деловое совещание за чаем, присутствовали также Доббин и Фрэнк. Доббин почтительно спросил, не обеспокоит ли Фладда летняя школа… может быть, присутствие студентов помешает ему работать?

– Глупости, – ответил Фладд. – Стайка прелестных юных дам – это именно то, чего нам тут не хватало, и, может быть, хоть кто-нибудь из них хоть что-нибудь соображает. Я подумывал опять начать лепить женщин. Пусть приезжают.

– Надо поговорить с Элси, – заметил Фрэнк, который, так же как и Олив, понимал всю важность Элси.

– Элси хорошая девочка, она все сделает, как ей скажут, – ответил Фладд.

Никто не спрашивал Элси, что она думает или чувствует. По крайней мере, Элси с эгоизмом юности, который ей приходилось полностью скрывать, считала, что никто не спрашивает и не интересуется, что она думает или чувствует. Она выработала свой главный план в тот момент, когда ступила на порог Пэрчейз-хауза – а может быть, и раньше, на пыльной дороге, ведущей через болота, когда заметила, что Филип растерялся при ее появлении. Элси, конечно, не заходила так далеко – не предполагала, что ее присутствие нежеланно, но и не исключала такой возможности. Она увидела, что в доме чего-то не хватает – настоящей женщины, как она сформулировала для себя, глядя на трех женских особей Фладд. Упорного труда, хитрости, предвидения, неустанности. Она принесла Филипу тонкие верблюжьи кисти – от матери. А для себя сохранила материнский сундучок с принадлежностями для шитья – иголками, нитками, мотками шерсти, острыми ножницами, которые никогда не бывали в закладе. Элси предпочла бы получить кисти. Она как раз начала учиться росписи фарфора, когда мать свалилась с именем Филипа на устах. Элси решила, что завоюет себе место с помощью иголок и ножниц. Она варила превосходные супы почти из ничего: кость от окорока и горсть гороховых стручков, хорошенько выдержать на медленном огне. Зарез шеи барана, выросшего на соленой траве Ромнейских болот, с перловкой и луком… Следует сказать, что Элси от природы не была склонна к чрезмерной аккуратности, порядку и ведению домашней работы. Она хотела ходить босиком, и ей было плевать на дырки в нижнем белье. Но сейчас она нуждалась в том, чтобы в ней нуждались, ей нужно было стать незаменимой, и она этого добилась. Она выучилась – сама, ее никто не учил – различным видам вышивки: крестиком, гобеленовым стежком, и распарывала и переделывала работу за Помоной, если та ошибалась. Элси научилась обходиться с Филипом. Она любила Филипа и считала, что он ее не любит. Она думала, что у него в сердце есть место лишь для одной страсти, и это – не его семья. Различными безмолвными жестами, тактично удаляясь когда нужно, Элси дала ему понять, что ничего не ждет от него – совершенно ничего, лишь бы он не прогонял ее. Если бы она сказала, что он ее не любит, он был бы шокирован, поэтому она ничего не говорила. А он и без того в основном молчал. Поначалу Элси спрашивала Серафиту и Имогену, можно ли ей залатать покрывала на кроватях, можно ли собрать лоскуты и сделать из них лоскутный коврик, а они мило и бессмысленно улыбались и отвечали: «Конечно, конечно». Так что Элси решила действовать сама; она разрезала старые простыни и сшивала их неизношенной стороной к центру, она изобретала различные системы хранения, она выискивала марлю, чтобы завязывать кувшины в жару. Она двигалась по дому быстро и бесшумно – словно энергия, вытекающая из трех бледных особей женского пола, каким-то образом гальванически перетекала к ней.