Антония Байетт - Детская книга Страница 81

– Бенедикт Фладд, potier, élève de Palissy, épouvanté par Auguste Rodin. Anglais. Филип Уоррен, mon apprenti. Qui travaille bien, comme vous voyez, je pense.[34]

Роден сказал, что знает работы Фладда. Он постучал пальцем, в который въелась глина, по человечкам – гибридам жьенской майолики и Глостерского канделябра – и назвал их интересными. «Погодите», – произнес он, открыл шкаф и достал большую зеленоватую селадоновую вазу с изогнутой женской фигурой, вырезанной на глазури. Он сказал, что делает эти вазы сам на Севрской фарфоровой мануфактуре.

– Во всех формах глины есть чему поучиться, – сказал он. И обратился к Фладду: – Я знаю ваши работы. Вы мастер.

Фладд провел пальцами по фарфору, как раньше – по телу «Женщины, сидящей на корточках». Он был в хорошем настроении – бодр и благодушен.

На движущейся мостовой он начал разглядывать женщин и комментировать, вполголоса обращаясь к Филипу, их формы и настроение. Он спросил, весело ли Филипу:

– О, смотри, какая бабенка, губки надула, вон стоит, в блестящей шляпке… ну что скажешь, расширяешь ты свой кругозор?

– Тут всего слишком много. Слишком много, слишком хорошее, слишком новое, и все сразу.

– И слишком возбуждает, надо полагать… столько плоти едет мимо по мостовой.

– Едет, плывет, стоит, – со вздохом ответил Филип, – слишком много.

– Видно, мне следует выполнить свой долг и присмотреть за твоим образованием, – сказал Фладд. – Пойдем кое-куда сегодня вечером. Вдвоем.

Бенедикт Фладд – точнее, Проспер Кейн от его лица – продал очень большую темно-синюю вазу с дымкой бледно-золотых драконов Зигфриду (он же временами Самуил) Бингу. Теперь у Фладда в кармане лежали французские деньги. Он вел Филипа по улицам – то темным, то ослепительно-ярко освещенным, то молчаливым, то звенящим пронзительными голосами – и наконец привел на узкую улочку с высокими домами, где из окон верхних этажей, из-за ставень, падали иглы света. Фладд повелительно постучал в один дом, и вскоре им открыла аккуратная горничная в темном платье. Фладд сказал по-французски, что мадам Марешаль его ждет. Он представил Филипа как своего ученика – это слово лишь недавно появилось в их отношениях, и Филип опознал его во французской речи.

Они поднялись наверх по узкой лестнице, устланной ковром, и вошли в залу, освещенную огромным количеством крохотных ярких огоньков под абажурами матового стекла – винно-красного, клубнично-розового, топазово-желтого. Там царили женщины различной степени одетости и раздетости. У одних волосы были уложены в затейливые прически, у других распущены, словно у юных девушек. На женщинах были двусмысленные одежды, что-то среднее между пеньюаром и домашним халатом: полы расходились, обнажая пружинящую грудь, а иногда и нечто большее. Здесь царила какофония запахов – фиалковый корень, с которым Филип столкнулся впервые и нашел неприятным; розовое масло, вино, сигаретный дым на общем фоне запахов человеческого тела. Филип силился сквозь клубы дыма разглядеть лица: усталые и хохочущие, зрелые и очень молодые. Хозяйка дома, одетая полностью и по последней моде, поспешила навстречу Фладду. Принесли шампанское, и Филип, осторожно присев на диван лицом к настороженно-зорким наблюдательницам, впервые в жизни отведал этот напиток. Шампанское немного успокоило Филипа. Он был возбужден и боялся. Принесли еще шампанского. Филипа разглядывали и обсуждали на непонятном ему французском языке. Бенедикт Фладд сидел в кресле, украшенном капустными розами, и держал на коленях молодую женщину, девушку, с распущенными волосами, одетую в невинное белое платьице и босую; насколько Филип мог судить, под платьем у нее ничего не было. Женщины, которые разглядывали Филипа, были старше и увереннее. Они улыбались – деловито, но вполне дружелюбно.

– Выбирай, – сказал Бенедикт Фладд. – Они тебя кой-чему научат. Они хорошие девушки. Я их знаю.

Филип не поверил, что Фладд знает их так уж хорошо, – в конце концов, он проводит свои дни на английских болотистых равнинах и у печи для обжига. Филипа вдруг обуяла тоска по ромнейским просторам, по болотной траве. Он был по горло сыт избытком тел, увиденным за последние дни, и сам не знал, перевозбужден он или пресыщен. Он вспомнил «Женщину, сидящую на корточках», и в нем зашевелилось первобытное желание. Он выпил еще шампанского и поглядел на женщин. У одной было костлявое лицо, как у сидящей на корточках статуи Родена, и большой, резко очерченный рот. Она была одета в крепдешиновый халатик с сеточкой серебристых морщинок поверх псевдояпонских цветов. Этот узор напомнил Филипу хитрые кракелюры на жьенских сосудах: он ими восхитился, но они ему не понравились. Филип не знал, как «выбирают» женщину, поэтому спросил ее по-английски, как ее зовут.

– Роза, – ответила она, – меня зовут Роза.

Она повела его наверх, в комнатку с просторной кроватью, огромным зеркалом и так же затененными светильниками. Филипу было любопытно и страшно. Он знал об опасности заразиться. Может быть, это его смерть. Странным образом он чувствовал, что отказаться нельзя, – этого ждет Фладд, это испытание его как мужчины, ему надо узнать, что к чему. Она раздела его и села рядом на кровати, выдыхая табачный запах. Кожа лица была густо заштукатурена – не дышала. Филип подумал, что лицо у женщины доброе. Она принялась учить его названиям частей тела на своем языке – подливала ему шампанского, смачивала его пальцы, подбородок, глаза, называя их по-французски и слизывая шампанское. Грудь, пупок, член, яички. Тело Филипа откликнулось на ее касания. Пальцы, которыми он думал, принялись обследовать ее тело, ощущая отличие плоти от глины, тяжесть груди, тепло и влажность там, внизу. Мелькнула мысль о холодной голой Помоне, залезающей к нему под одеяло в Пэрчейз-хаузе. Холодная и белая, как мрамор, как Данаида. У Розы были ловкие, убедительные пальцы – она тоже думала ими. Филип, быстро растущий во всех смыслах этого слова, решил, что именование частей тела – процедура, которую она выполняет со всеми иностранцами, а потом решил, что ему все равно, так как это очень разумно и эффективно. Роза была щедра и заботлива. Он перевозбудился и кончил почти сразу, а она воскресила его и показала ему другие, более тонкие виды удовольствия, замедленные ритмы, пока наконец он не начал думать той частью своего тела, как случалось порой, когда он доставлял себе удовольствие. Филипу пришло в голову, что Роден, должно быть, часто думает этим местом. Филипу смутно представился витраж из одной церкви на Болотах, со сценой грехопадения, – женщина протягивает мужчине круглое яблоко с древа познания добра и зла, а на них смотрит довольный змей с раздвоенным языком. Эта история всегда была для Филипа бессмыслицей, и он не верил ни единому слову, но, вонзаясь в покорную Розу и держа ее за грудь, он вдруг увидел все это в своем теле – круглое яблоко, жесткую извилистую змею, познание наготы, добра и зла.

– Bon?[35] – деловито спросила Роза.

– Bon, – сонно ответил Филип, ощущая, как влага секса обволакивает его, словно ангоб – глину.

Август Штейнинг пригласил всех на представление Лои Фуллер в ее собственном театре; назавтра вся компания возвращалась в Англию, так что танец Лои Фуллер должен был стать финалом поездки. На Выставке изображения Лои Фуллер были повсюду – ее фигура в пируэте венчала Дворец танца, стояла над входом в ее собственный театр, окруженная парусами застывших в гипсе покрывал. Бронзовые статуэтки и фигурки Лои продавались в театре и повсюду. Филип сказал Фладду, что, наверно, можно как-то получше вылепить развевающиеся покрывала, а эти комья похожи на подтаявшее масло. Здание театра было низкое, белое, а передняя стена, которая по замыслу создателей должна была изображать юбку или шаль с оборчатым краем, напомнила Филипу торт, который кухарка обляпала глазурью, но еще не подровняла. Низкий навес над входной дверью напоминал зев грота или пещеры. Внутри театр украшали огромные бабочки, цветы и решетки с лаликовскими бронзовыми бабочкоженщинами.

– Вот как это надо делать, – сказал Фладд Филипу. – Прожилками и просветами.

Электрические светильники из позолоченной бронзы тоже были лаликовские. Хохочущие чертенята собрались в чашу вокруг загадочного лица колдуньи, у которой над головой висели на тонких стебельках электрические лампочки в хрупких чашечках подснежников.

Танец Фуллер держался на двух китах: свивающихся, развевающихся, клубящихся полотнах ткани и электрическом освещении, волшебных фонарях, покрытых желатиновыми пленками разных цветов. Тело танцовщицы едва проглядывало сквозь складки ткани – прозрачные, просвечивающие и совсем непрозрачные. Она разворачивала ткань с помощью поддерживающих тростей. Зрители увидели «Полет бабочки», а затем – «Радий», сверкающую, опалесцирующую драгоценность, композицию, посвященную Пьеру и Марии Кюри. И наконец – «Пляску огня», в которой танцовщицу подсвечивали снизу интенсивно алым прожектором. Движущиеся шелка стали потоком вулканической лавы, вздымающимся пламенем погребального костра, печью гекатомбы. Зазвенел «Полет валькирий», и женщина, окруженная вращающимся огненным коконом, подобным красной глине или освещенному кровавым светом белому мрамору, прошла с улыбкой через пламя адовой пасти, горя, но не сгорая. Все были зачарованы. Джулиан мельком подумал: «Не вульгарно ли это?» – но тут же затерялся в игре шелковых складок. Том был счастлив тем счастьем, какое возникает у людей, запертых в нереальности театральной ложи. Олив припомнила странное ощущение, когда ее, Гермиону, обертывали в мраморные складки савана или свадебного наряда. Вспомнила волнистые мраморные волосы Роденовой Данаиды и почувствовала единство всего: танцовщицы, статуи, стеклянистой подсвеченной поверхности Сены с переплетающимися жилами изумрудов, опалов, аметистов, оливинов, шипения и треска электричества, самого электричества, реки жизни, реки смерти – все это было одно. И Олив охватил писательский зуд, как всегда при столкновении с прекрасным или угрожающим.