Тензин Гьяцо - Сутра сердца: учения о Праджняпарамите Страница 13

Бхагаван полностью вышел за пределы всех препятствующих сил и освободился от всех вызванных ими влияний и ограничений. Это означает, что им были устранены все факторы, омрачающие истинное видение. Мы говорим именно об устранении омрачений, а не о достижении некой новой разновидности видения, поскольку познавательная способность представляет собой естественное свойство понимать, или знать. После устранения всех сил, препятствующих её функционированию, эта естественная способность становится полностью проявленной. Такое состояние ясности является состоянием •всеведения, всеведущим умом. На самом деле одна из главных характеристик всеведения Будды состоит в том, что он одновременно воспринимает относительную и абсолютную истины в рамках одного акта восприятия, тогда как существа, не достигшие полного просветления, могут иметь некоторое проникновение в область как абсолютной, так и относительной истины, но при этом, однако, вынуждены попеременно смотреть на вещи либо с одной, либо с другой точки зрения.

Далее в сутре говорится, что Будда погрузился в состояние однонаправленного медитативного сосредоточения на разнообразии явлений, именуемом «проявленность глубины». Термин «глубина» здесь относится к пустоте, которая часто называется также «таковость явлений» или «вещи, как они есть». Пустота называется «глубокой», поскольку для того, чтобы постичь её, наше понимание должно проникнуть очень глубоко. Для обычного ума осуществить это чрезвычайно трудно. 

 Совершенно просветлённый Будда, полностью преодолевший все ограничения и загрязнения и осуществивший все уровни реализации, сам был проявлением совершенства мудрости.

Это совершенство мудрости, истинная Дхарма, воплощена в достижении прекращения страдания и в пути, который ведёт к этому прекращению.

Восхищаясь плодом Дхармы, завершающим состоянием полного просветления, и преклоняясь перед ним, мы должны также преклоняться и восхищаться всеми причинами и условиями, которые приводят к этому состоянию. Эти обстоятельства могут быть глубокими и запредельными, как, например, три вышеупомянутых совершенных условия, а могут быть простыми и мирскими, такими, как тот факт, что Будда устроил сиденье, восседая на котором, он давал учение Праджняпарамиты. В писаниях говорится, что когда Будда намеревался давать учение, члены монашеской общины часто сворачивали свои жёлтые одежды и укладывали их друг на друга, чтобы устроить трон, на котором бы он восседал. Однако такое почтение оказывается не самому учителю по причине его величия, но скорее тому учению, которое он воплощает в себе и примером которого является. Понимание этого момента очень важно.

В тибетской традиции, давая учение, учитель обычно сидит на троне. Однако это не означает, что сам восседающий на троне человек является святым или драгоценным, но скорее то, что объектом преклонения и почитания должно быть именно преподаваемое учение. Чтобы указать на это, учитель, прежде чем сесть на трон, обычно сам совершает перед ним три простирания. Садясь на трон, он прочитывает несколько строф из сутры, размышляя над преходящей природой всех явлений. Этот обычай выполняет две основных функции: напоминания учителю и всем присутствующим, что почтение надлежит выказывать именно учению, а также противодействия любому чувству гордыни, которое может возникнуть в учителе, когда он сидит на таком высоком троне. Более того, трон и ритуальная обстановка служат для напоминания учителю о том, что ему самому следует подняться над загрязнениями мирской мотивации к даянию учения.

Опасность гордыни очень велика. К сожалению, в Тибете между ламами иногда устраивались настоящие состязания на предмет того, у кого трон выше. Есть даже тибетская поговорка о «тронном синдроме». В автобиографии Пятого Далай-ламы говорится, что во время его учений организаторы, зная об этом, устраивали троны всех присутствующих лам равными по высоте. Однако некоторые смышлёные помощники ухитрялись засовывать под подушки своих лам кровельные плитки, и получалось так, что хотя два трона были сделаны в точности одинаковыми, одни ламы всё же оказывались выше других. Некоторые люди, не ведающие об истинном значении Дхармы, судили об уровне духовной реализации лам по таким нелепым критериям, как высота трона. Вдобавок к этому они также принимали во внимание количество лошадей в караване ламы, заключая, что раз у какого-то учителя имеется много лошадей, то он должен быть более высоко реализованным. И это несмотря на то, что они прекрасно знали: много лошадей может быть и в •караване удачливого бандита!

Конечно же, правильное суждение о качествах ламы должно основываться на его знании, практике и реализации, а не на внешних факторах. Если посмотреть на историю буддизма в Тибете, можно увидеть великих духовных учителей, таких как Миларепа, который вёл совершенно нищенское существование, или на мастера школы Кадам, Дромтонпу, который был и оставался обыкновенным скромным кочевником. В начале двадцатого века в Тибете жил мастер школы Дзогчен, Дза Патрул Ринпоче, который был совершенно неприметен и внешне выглядел как странствующий бродяга. Эти воистину великие духовные учителя не имели никаких внешних знаков величия.

Внимание, которое уделялось в Тибете головным уборам лам, – ещё один пример ложного выражения почтения учителю. Возможно, вы слышали о так называемых «желтошапочной» и «красношапочной» школах. Если мы посмотрим на нашего изначального учителя, Будду Шакьямуни, то он, конечно же, вообще не носил никаких шапок. И хотя буддийские мастера Индии, такие как Нагарджуна и Асанга, часто изображаются на тибетских танках в головных уборах, однако, возможно, это историческая неточность. Конечно же, в Тибете есть веский повод для ношения головных уборов: там очень холодно! Особенно если учитель лыс, шапка может оказаться весьма кстати. Однако тибетцы вдавались в крайности, изготавливая головные уборы самых замысловатых форм и размеров, пока не получилось так, что различные школы можно было различить по их шапкам. Я думаю, что это довольно нелепо.

Для нас чрезвычайно важно воспринять сущность учений Будды и понять учения великих индийских мастеров, таких как мастера монастыря Наланда. Истинный критерий, посредством которого следует оценивать достоверность любого учения, должен состоять в том, является ли это учение истинной Дхармой, способной освободить нас от страдания. Соответствуют ли философские воззрения, нравственное поведение и медитативные практики данного учителя учениям Будды Шакьямуни и индийских мастеров, вот что самое важное. Хотя внешние ритуалы, такие как бой в барабаны, игра на цимбалах, ношение изысканных костюмов и исполнение костюмированных танцев, имеет место в духовной жизни повсеместно, однако мы должны знать, что именно обладает наивысшей значимостью.

Это особенно важно сегодня, когда буддизм начинает своё распространение на Западе. Если мы утратим нить понимания подлинного значения учений, есть опасность, что западные последователи позаимствуют лишь внешние аспекты, формы и атрибуты культуры тибетского буддизма, а не его внутреннюю суть. К сожалению, есть некоторые указания на то, что такое уже происходит с некоторыми людьми, которые надевают необычные костюмы и выдают себя за учителей.

Позвольте мне привести другой пример. Недавно я посещал Германию, и мои хозяева вывесили в моем гостиничном номере буддийскую икону, тханку. На ней был изображён Авалокитешвара, а под ним – маленькая фигурка монаха. Конечно, было бы уместным запечатлеть внизу тханки Авалокитешвары монаха, если бы этот монах, скажем, подносил Авалокитешваре мандалу или был изображён в углу тханки в медитативной позе. Однако это было не так: монах бил в барабан и цимбалы, а рядом с ним была нарисована фигурка мирянина, который держал ритуальный сосуд, предназначенный для того, чтобы делать божествам-защитникам подношение, называемое серчем. Это совершенно неуместно, потому что в Тибете подношения божествам-защитникам делают для мирских, а не для духовных целей. Позже я узнал, что эту тханку рисовал европеец. Возможно, он подражал внешним формам того, что по его представлениям является «тибетским буддизмом», а может быть, считал Авалокитешвару каким-то мирским защитником, однако этот художник явно не понял значения, скрывающегося за формами.

Такого рода неправильный подход свойственен не только западным людям. Например, если человек заходит в типичный храм в тибетском монастыре, то там центральное место, как и следует, занимает изображение Будды Шакьямуни. Для буддистов Будда Шакьямуни является учителем и проводником, тем, кто открывает нам путь к просветлению. Поэтому мы должны по возможности вверить всё наше духовное благополучие Будде Шакьямуни. Если нам необходимо иметь некоторое чувство страха, например, страха последствий наших негативных деяний, то этот страх должен происходить из почтения к Будде и к его учению о карме. Однако часто это не так. Придя в такой храм, люди могут кратко выразить почтение Будде и прикоснуться головой к его изображению, но намного больше внимания они зачастую уделяют тому углу храма, где находится маленькая тёмная комната, предназначенная для поклонения защитникам. У каждого монастыря есть свой собственный защитник, изображаемый в гневном аспекте. Когда тибетцы заходят в эту комнату, они начинают говорить шёпотом, с чувством благоговейного страха, и, устрашённые этим защитником, они даже могут изменить своё поведение. Если эти люди приносят подношения, то они скорее посвятят их защитнику, чем Будде в основном зале.