Людмила Шапошникова - Мудрость веков Страница 109

Шкурничество появилось, так как духовное собственничество искало своего выхода, своего материального оформления. Когда же развалилась система тоталитарного государства и его идеология, оно вырвалось наружу, подобно гною из прорвавшегося нарыва. И ничем больше не сдерживаемый, он залил страну откровенной алчностью, наживой, воровством, различного рода преступлениями во имя обогащения. На этой энергетической волне и стал формироваться тот странный для России слой, который назвали „новыми русскими“. „Новые“ же в действительности являлись носителями того старого, что теперь прочно угнездилось на поверхности российской жизни. Выбросив лозунги — „Вперед к капитализму!“ и „Забудем о коммунистическом прошлом“ — старая номенклатура, оставшаяся у власти, вкупе с „новыми русскими“, двинулась к капиталистическому „светлому будущему“. Путь в очередное „светлое будущее“ был назван реформами, в голубой дали которых замаячила очередная „Новая Россия“.

Одна утопическая идея сменила другую. Сочетание же старых методов тоталитарного госаппарата с новым „светлым будущим“, дополненные возведением материального фактора на высокий трон главной ценности, бросили Россию в экономический хаос, а ее народ — в грязный омут морального разложения и нищеты.

„Народ, — замечает Бердяев, — опускается и погибает, когда материальное могущество превращается для него в кумира и целиком захватывает его дух“[703].

Перестройка началась под нарастающий гул разваливавшейся старой системы. Было ясно, что с ней опоздали. Перестроить в этих условиях что-либо было уже невозможно. Ее расплывчатые идеи не имели опоры ни в социально-экономическом, ни в правовом пространстве страны, ни во внутренней структуре самого человека. Они как бы плыли в тумане политической жизни, временами исчезали, временами вновь призрачно возникали. 1991 год стал историческим не потому, что „победила демократия“, а потому, что распалось старое тоталитарное государство. И тогда же начался тот странный период в истории России, который длится до сих пор. Я бы назвала этот период временем иллюзий, старых и новых. Эти иллюзии мешают увидеть стране реальность, в которой она существует.

Когда мы говорим „распалось государство“, то имеем в виду разрушение системы. Система и государство не одно и то же. Само государство, даже утратившее определенную идеологическую доктрину, никуда исчезнуть сразу не может. Такое случается только во времена революционных взрывов. В России такого взрыва в 80-е — 90-е годы нашего столетия не наблюдалось. Саморазрушение государства как системы революцией назвать нельзя. Старые государственные структуры по-существу продолжают действовать. Ими по-прежнему управляет старая номенклатура, которая пытается их сохранить. Эти обстоятельства определили и характер российской свободы конца XX века. Свобода не возникла в результате развития и роста духа народа, не была завоевана в долгой сознательной борьбе определенных социальных сил. Она даже не была дарована сверху царским манифестом, как это было в дореволюционной России. Свобода возникла, как по мановению волшебной палочки, из предутреннего тумана, скрывшего в тот августовский день 1991 года Белый дом и его защитников. Ее выпустила из себя с последним вздохом, как узника, саморазрушившаяся тоталитарная система. И на ней лежал явный отпечаток этого саморазрушения и умирания. Поэтому наша свобода была похожа не на гордую заокеанскую статую, а скорее на бомжа с терновым венком на голове. Не соответствуя ни в коей степени ни внутренней свободе народа, ни его сознанию, эта пришелица из неведомых глубин стала прямо на глазах ее почитателей превращаться во вседозволенность и произвол. Эйфория вседозволенности охватила страну. В России начался „пир во время чумы“, который обычно устраивали на костях своих бывших хозяев чудом освободившиеся рабы.

Отсутствие в стране действительного общественного мнения развязало руки силам темным и безнравственным. Власть денег вскоре стала соперничать с властью политической. В ряде случаев это завершилось слиянием обеих властей. Вседозволенность, которая сменила еще слабую и неокрепшую свободу, привела к тому, что главное правило — свобода не только право, а и обязанность — было забыто, а может быть никогда многим и не было известно.

Криминальный мир взял на себя функцию принуждения, насилия и устрашения, которая в свое время принадлежала тоталитарному государству и являлась его монополией. Энергетика негативного, античеловеческого, бездуховного пошла вширь и вглубь, захватывая самые разные социальные круги. Но вместе с тем пространство человеческого духа и мысли, с которого так или иначе был снят идеологический пресс тоталитарного государства, преодолевая завалы обрушившегося, начало постепенно расширяться. Духовная революция вновь вышла на поверхность.

Великий русский ученый В.И.Вернадский писал еще в 1928 году: „Трудно сказать, удастся ли им (большевикам. — Л.Ш.) долгое время, оставаясь живыми, стоять на базе научных достижений старого времени при той коренной ломке, какой подвергается научная картина Космоса“[704]. Продержаться „им“ действительно удалось сравнительно недолго. В 1991 году старая идеология, подорванная „ересью“ последних лет, официально перестала существовать. Номенклатура и ее государственные структуры остались без „указующей и направляющей“. И тогда она вопреки всем ожиданиям стала медленно, но верно разворачиваться в сторону церкви. Хотя при ближайшем рассмотрении неожиданного ничего не было. Ибо там существует реальная перспектива опоры на массы, поскольку русский народ вопреки всем гонениям и притеснениям сохранил в своих глубинах христианскую веру. От самой же церкви, от ее строгих уставов и правил, от ее непримиримости к другим конфессиям, от ее уверенности в непреходящей ценности православия, веет чем-то „родным“, понятным и тоталитарным. И опять захотелось кому-то поклоняться, как в былые времена идеологической монополии, следовать чьим-то советам и указаниям. Неумело держа в руках церковные свечи, крестясь и нередко путая при этом правое и левое, номенклатурщики стоят со смиренно окаменевшими лицами на долгих церковных службах, посещают исправно церковные праздники и ходят за советами к патриарху Алексию II. Быстрое это „прозрение“ и обращение к ценностям, ранее не признаваемым ими же самими, производит странное и удручающее впечатление.

Тем временем православная церковь въехала под звон колоколов и громкое чтение молитв в пространство, где укреплялась Духовная революция XX века и новое мышление получало „вид на жительство“. Поощренные поддержкой власти отцы церкви стали чистить это пространство, теперь уже не скрывая своих претензий на монопольное идеологическое господство. Окончательные акценты расставил в этой чистке Архиерейский собор 1994 года. Он запретил деятельность „еретических“ религиозных сект, в число которых были внесены и культурные организации, которые изучали и популяризировали идеи Живой Этики. Тем, кто поддерживал эти организации, грозили отлучением от церкви. Отлучили и тех, кого давно уже не было в живых, — Елену Блаватскую и Рерихов. В средствах массовой информации, как в прежние тоталитарные времена, началась компания против философии Востока, против Живой Этики. Только теперь это называлось „плюрализмом мнений“. Николая Константиновича Рериха именовали советским шпионом и агентом Коминтерна. Ученые богословы, ринувшиеся в атаку, называли создателей нового планетарного мышления „сатанистами“, а Космос „пространством зла“. Во дворах некоторых церквей принародно сжигали книги Рериха. Прежде подобными акциями занимался идеологический отдел ЦК КПСС — теперь же его надзорные функции перекочевали к церкви. Международный Центр Рерихов и общественный Музей имени Н.К.Рериха, которому было передано духовно-художественное наследие Рерихов, подвергся не только нападкам церкви, но и ряду акций „сверху“. В ноябре 1993 году вышло Постановление правительства, подписанное премьер-министром, об изъятии у МЦР усадьбы, которая была предоставлена ему прежним правительством, и создании в ней „Государственного музея Рерихов“. Но время работает на Духовную революцию. Энергетика, сформированная в стране, направлена против темных сил. Время инквизиций прошло.

Отношение народа к своему прошлому есть мерило его зрелости и уровня его исторического сознания. То, что мы сейчас это прошлое оплевываем, занимаясь не спокойным тщательным его исследованием, а бесплодными поисками виновных и врагов, свидетельствует о том, что ничего в нашем мышлении и в нашем сознании пока не изменилось. И сама номенклатура, стоящая у власти, и следующее за ней творческое и интеллектуальное сообщество делают сейчас то же, что делали большевики во время Революции и после нее. Те с большевистской прямотой отреклись от того, что было в России до социальной Революции, и переписали историю заново. Ими руководило чувство „классовой справедливости“, неизменная приверженность догматам марксистской теории и неистребимый синдром „первопроходцев“. Нечто подобное мы наблюдаем и сейчас.