Елена Кузнецова - Аяуаска, волшебная Лиана Джунглей: джатака о золотом кувшине в реке Страница 14

И вдруг… вдруг все началось. Неожиданно перед закрытыми глазами прямо из темноты, из пустоты, из небытия возникли и вспыхнули сказочные видения; нет, даже не вспыхнули — они взорвались многогранными цветами, и были эти цвета завораживающими и неземными по своей красоте.

Надо сказать, что к увиденному я оказалась совершенно неготовой, в смысле, тематика моих видений застала меня врасплох.

Есть определенный спектр видений (пусть даже и с некоторыми вариациями), возникающих перед реципиентом аяуаски; эти видения достаточно типичны и вполне предсказуемы. Местные жители рассказали, что видят змей, зверей из семейства кошачьих, птиц, реки — вот, в основном, и все.

Меня же забросило в мир архитектурных форм, и этот мир состоял из дворцов, и ничего другого в нем не было.

Но почему дворцы, а не что другое? Ну надо же… все не как у людей… дворцы почему-то какие-то… при чем тут дворцы? Откуда они вообще взялись?

Но долго над этим в тот момент я не задумывалась, потому что возникающие внутри меня видения (внутри меня, то есть, в чидакаше) были фантастически красивы. Перед моим внутренним взором проносились модели дворцов — причем их самые замечательные образы, которые гений человеческого прозрения пронес в наш проявленный мир, а потом упорным трудом воплотил в материальные формы, чтобы они стали доступны нашим органам чувств — ведь их осталось у нас всего пять.

Глядя на эти видения, я совершенно отчетливо узнавала отдельные элементы архитектуры Венеции и дворцов Альгамбры, индийских мавзолеев и крепостей Раджпутов, но когда я немного в этом новом для меня мире видений освоилась, то стало совершенно ясно, что ни одно из них не являлось отражением нашей материальной реальности — ни одно из увиденных мной величественных строений в нашем реальном и объективном мире не существовал.

Я тогда даже на секунду отвлеклась от видений и подумала: а может быть, они явились прямо из мира возможных вариантов? Например: у всех воплощенных в нашем мире дворцов были прототипы, и вот их отвергнутые варианты никуда не исчезли, а, наоборот, хранятся в информационном поле. И когда мы погружаемся в измененное состояния сознания, становятся нам доступны в качестве видений.

Но с такой же вероятностью можно было предположить, что эти дворцы выплывали не из запасников вариантов, а были просто чьей-то фантазией на свободную тему. Но если это была фантазия — то чья? Точно что не моя. Я от архитектуры весьма далека, глубокими знаниями в этой области не обладаю, над проблемами и судьбами архитектуры особо не задумываюсь. Так, по мелочам… читаю книги, путешествую, вижу многие шедевры воочию — но и только. А тут, несмотря на определенную свободу, фантазия воплощалась, тем не менее, в рамках устоявшихся архитектурных традиций: дворцы были точно и четко привязаны к конкретным историческим эпохам и архитектурным стилям.

Поэтому сама бы я никогда и ни за что не смогла бы сложить за доли секунды бесчисленные и разрозненные детали в законченные, целостные и идеально-совершенные архитектурные комплексы — наподобие тех, что проносились передо мной в чидакаше.

И все это сопровождалось совершенно отчетливым, но нелогичным и нерациональным ощущением, что парадоксальным образом аяуаска принесла в мой мир нечто несуществующее, и в то же время несомненно реальное.

Впрочем, разглядеть поближе и поподробнее открывшиеся мне шедевры мирового зодчества я — к своему громадному сожалению — не могла: один дворец мгновенно сменялся другим, как если бы они появлялись из быстро тасуемой колоды изображений — и как бы я ни хотела остановить каждое из этих прекрасных мгновений и насладиться им — оно мне было неподвластно.

Действие аяуаски между тем продолжалось, и мне стало интересно: а что еще происходило со мной, пока я наблюдала свои дворцы. Но вроде бы ничего в моем восприятии внешнего мира не изменилось, и я полностью отдавала себе отчет в том, что по-прежнему нахожусь в залитой темнотой малоке; что мой ум, руки и ноги — все это было при мне, и что все действовало как обычно.

Так что, похоже, аяуаска у меня ничего не забрала, а только расширила границы моего присутствия в этом мире. Она добавила в него видения запредельной красоты, вызвала ощущение безграничного восторга: он рождался от понимания личной сопричастности всему сущему, от понимания, что непостижимая гармония этих архитектурных шедевров — это и есть я сама. Понимание этой истины было совершенно естественным потому, что, кроме меня, ничего и никого другого в мире видений, созданном аяуаской, просто не существовало.

Формы явившихся в видениях зданий были совершенны сами по себе, но что их делало совершенно завораживающими — это их цвета: они были яркие и светящиеся, а главное — живые; они переливались и едва заметно дрожали. Казалось даже, что именно их вибрации и создавали струящиеся формы изысканных в свой завершенности дворцов.

Эти цвета были такие… такие… в общем, описать их не берусь; в материальном мире наши глаза их не воспринимают, и адекватных слов для таких описаний в нашем вокабуляре вообще нет. Можно только сказать, что по сравнению с ними все краски нашего мира — это краски угрюмого и безразличного к человеку полумрака, царящего в забытой богом пещере.

Но если описать их сложно, то отметить, как они воздействовали на мой ум и тело, вполне возможно. Все, что я видела: и здания, и текущий свет, из которых они состояли и который их, наверное, изначально создавал — все это приводило меня в такой восторг, что тело вытягивалось вверх, словно кто-то мягко, но настойчиво тянул его за макушку, пока позвоночник не растянулся на максимальную длину, и я замерла в таком положении. Почему-то казалось, что так разглядеть сверкающие дворцы можно еще лучше— упустить хоть один миг из подаренных мне видений казалось потерей трагической и невосполнимой.

Хоть я и была аяуасковым неофитом, но все-таки неполным. Я, например, знала, что если принимаешь аяуаску, то она вызывает тошноту, а потом и рвота наступает — однако что ж такое? Ничего подобного со мной не происходило. Было только ощущение легкости, изумления и протянувшегося во времени блаженства от открывшейся мне, наконец, неземной красоты. Пусть даже с таким запозданием, но все-таки в этой жизни.

Эстетическое воздействие видений было сильнейшим, и казалось, это состояние эйфории не закончится никогда. Как бы объяснить это чувство на примере… только сразу говорю, что пример этот будет отдаленный и весьма условный.

Слабый отголосок такого переживания возникает, когда, например, услышишь музыкальную фразу, и она ложится тебе на сердце. Или когда находишь элегантное решение математической задачи. Или я как-то нечто подобное испытала в детстве, глядя на египетские рельефы — и почувствовала, как их ритм каким-то образом проник внутрь моего тела — и вызвал состояние божественного полета. Или когда получила отметку с отличием на экзамене по деривативам — а на всякий случай думала, что провалилась…

Однако мои примеры также тщетны передать состояние во время церемонии аяуаски, как, скажем, попытка оценить великолепие скульптуры Венеры Милосской, глядя при этом не на нее саму, а на падающую сбоку от нее туманно-расплывчатую тень.

Поэтому и аяуасковое семейство, и я — все мы просто сидели в благодатной ночной тишине, в которую вплеталось негромкое пение икарос, и каждый был погружен в мир своих частных видений.

В полдвенадцатого, после двух с половиной часов видений действие аяуаски стало ослабевать. Еще немного… еще последние всполохи света и прощальные краски светящихся дворцов — но вот и все… видения погасли.

А потом — совсем как в кинотеатре: сеанс закончился, экран опустел, зрители потягиваются, поднимаются со своих мест, обмениваются впечатлениями. За исключением того, что здесь, к моему сожалению, никто увиденным не делился.

Разве что дон Хуан прокомментировал:

— Ты все время сидела так тихо… так спокойно… в тебе духи трав живут… сколько в тебе силы… потому аяуаска с тобой и подружилась.

В лучших советских традициях я тут же хотела ему сказать: да ну что Вы… вот насчет этого Вы как раз ошибаетесь, я совершенно простой и далекий от мистических сил человек — но сказанное им прозвучало совершенно безапелляционно и не предполагало никаких комментариев с моей стороны, так что я сочла за лучшее промолчать.

Напоследок он снова окурил мое тело дымом мапачо, потом сложил мне руки — ладонь к ладони, затем ноги — подошва к подошве, подул в них, и совсем напоследок подул мне опять в макушку. Очень нежно и бережно. Как у него только так получается? Меня это поразило невероятно: я как-то даже не рассчитывала на такой индивидуальный подход. Понятно же, что при его востребованности я для него была как безымянная бабочка, прилетевшая на яркий свет, щедро расточаемый волшебной аяуаской.