Вольф Мессинг - Я – пророк без Отечества. Личный дневник телепата Сталина Страница 17

К этому времени я заметно устал. Побаливала голова, а во рту ощущался привкус меди, и хотелось пить. Однако опыты я продолжил.

Профессор Мясищев предложил мне цветные квадратики, помещенные в конверты из черной бумаги.

Я верно определил цвета и попросил, чтобы конверты, предлагаемые мне «на опознание», были слегка мятыми – так легче «читать».

Ученые долго спорили о природе «кожно-оптического эффекта», но прийти хоть к каким-то выводам не удавалось. Глаз человека, как сказал академик Орбели, различает цвета, воспринимая электромагнитные колебания, но в данном случае это объяснение неприменимо.

Я набрался смелости (или наглости!) и предположил, что «контактному видению» помогает психодинамическое поле моего же мозга – оно как бы облучает или просвечивает предмет, и рецепторы пальцев улавливают отражение. Это повлекло за собой новую череду споров.

На следующий день большая группа врачей под руководством профессора Гиляровского подвергла мой хилый организм тщательному медицинскому осмотру, после чего члены комиссии составили акт о том, что Вольф Григорьевич Мессинг не является шарлатаном, а на самом деле обладает уникальными психологическими способностями, которые требуют дальнейшего изучения…

Вечером я вернулся в барак, где держали таких, как я, перебежчиков. Мне досталась отдельная комнатка, где можно было побыть с собой наедине. Тяжелые воспоминания об отце не давали покоя, но сомнений у меня не было: только в Советском Союзе я мог спастись.

7 октября 1939 года, Минск

Мы прилетели в Минск. Я думал, что теперь, после проверки моих способностей, меня поселят в гостинице, но привезли в какой-то небольшой двухэтажный дом, огороженный высоким забором с колючей проволокой. Возле ворот дежурили двое часовых. Войцеховский познакомил меня с пожилой женщиной по имени Мария и уехал, сказав, что заедет за мной завтра с утра.

Мария отвела меня в мою комнату на втором этаже, показала, где что находится, и сказала, что я могу выходить на прогулку во двор, но за ворота меня не выпустят. Она хорошо говорила по-польски, но в речи ее присутствовал акцент.

Признаться, меня немного расстроило то, что меня держат под охраной, пусть и весьма деликатной. «Значит, мне не доверяют», – подумал я.

В шкафу, который стоял в моей комнате, я нашел все необходимое из одежды и новые ботинки. Все было идеально подобрано по размеру. Я очень обрадовался, потому что моя одежда, взятая из магазина в Гуре, изрядно обтрепалась за время путешествия, а я привык выглядеть аккуратно.

В доме не было других жильцов, кроме меня. Я провел там пять дней, не считая дня приезда. На следующий день мы с Войцеховским поехали в Управление НКВД. По дороге у меня была возможность осмотреть Минск. «Это теперь мой дом», – подумал я, глядя в окно. Затем мысли перескочили на родных: где они, что с ними, жив ли отец? Очень хотелось надеяться на лучшее, на то, что я еще смогу когда-нибудь увидеть близких. «Надежда – это еврейское счастье», – говорили у нас в Гуре.

В Управлении НКВД я приготовился к очередной демонстрации моих способностей, но ошибся. Весь день разные люди в разных кабинетах задавали мне практически одни и те же вопросы, касавшиеся моей биографии. Несомненно, это была проверка – спрашивать об одном и том же и сравнивать ответы.

Иногда я пытался отвечать на вопросы по-русски, Томек Войцеховский, если было надо, поправлял меня. Последним в тот день со мной встретился нарком Цанава[42]. Встреча наша была короткой. Цанаве хотелось посмотреть на меня, прежде чем докладывать в Москву.

Отношение ко мне с его стороны было неприязненным, хотя он и старался этого не показывать.

Мне не составило труда за время нашей беседы разобраться в причинах. В первую очередь Цанава был антисемитом. Кроме того, он опасался неприятных для себя последствий. Ему хотелось угодить своему начальнику Лаврентию Берия (самого Цанаву тоже звали Лаврентием), но он не понимал, какое мнение обо мне придется Берии по душе.

Назвать меня шарлатаном? Или признать, что я на самом деле обладаю способностями к телепатии? «Лучше было бы расстрелять тебя по-тихому», – думал Цанава, разглядывая меня. Я порадовался, что моя судьба не зависит от этого неприятного, жестокого человека.

Внешность у Цанавы тоже была неприятной: колючие глаза, взгляд исподлобья, чванливо выпяченная губа. Внешность человека не всегда соответствует его характеру. Так, например, мой брат Берл далеко не красавец, но у него была добрая душа. А граф фон Хелльдорф излучал обаяние, но при этом был негодяем из негодяев.

«Мы еще с вами увидимся», – сказал Цанава на прощанье. При этом он искренне желал никогда больше меня не видеть…

8 октября 1939 года, Брест[43]

Лейтенант Войцеховский предложил устроить, как он выразился, ментальную проверку беженцев и перебежчиков, доставленных из Бреста, Августова и Гродно. Я, конечно, согласился, поскольку очень хотел быть нужным и полезным советской власти не только в качестве артиста.

Безусловно, никакими утвержденными методиками я не пользовался, ибо таковых не существует. Моя задача заключалась в том, чтобы прослушать мысли беженцев и определить степень их враждебности к СССР. То есть рядовой беженец, как правило, рад тому, что оказался в Советском Союзе, поскольку тем самым уберегся от преследований и возможной гибели. Конечно же, людей беспокоит содержание, питание, будущее трудоустройство, языковая проблема, но это как раз нормально.

Однако, как показывает практика того же НКВД, в среде беженцев оказываются и агенты Абвера, и диверсанты. Мои скромные способности не позволили бы определить, кто есть кто, но я бы смог выявить подозрительных субъектов, а уже следователи докончат начатое мною.

Проверку обставили как опрос перед обедом: беженцы, продвигаясь в очереди в столовую, отвечали на несколько вопросов дежурного, задерживаясь у его столика буквально на несколько секунд. Этого времени мне вполне хватало, чтобы понять, о чем думает человек и что он скрывает.

Тревогу и страх испытывало большинство, однако у троих человек эти понятные эмоции были выражены резче и четче – я бы сказал, что эта троица боялась разоблачения.

Хотя, надо признать, они умело скрывали свои чувства и обладали существенной закалкой. Представились они как Мачей Колодзейский, Казимеж Пестшиньский и Энджей Дуда.

Чтобы легче было понять, почему именно этих людей я выделил из толпы, расскажу немного о ходе проверки.

Беженец, который проходил перед Энджеем Дудой (звали его, по-моему, Влодзимеж), размышлял о том, где ему взять свежего молока для дочери, а вот Энджей постоянно повторял про себя имя своего командира, настраивая себя на «выполнение задания». Мелькали воспоминания о разведшколе, о «куче рейсхмарок», о фольварке на завоеванных землях…

В общем, лично у меня не оставалось ни малейших сомнений в том, что Дуда никакой не беженец, а шпион-диверсант, хоть и начинающий.

Казимеж Пестшиньский отличался прежде всего лютой ненавистью ко всему советскому. Он просительно, угодливо даже, улыбался, кланялся, но мысли его были тяжелы как свинец – этот человек был готов убивать направо и налево.

Сперва я решил, что он один из тех, кого советская власть лишила капиталов или «родового гнезда», но нет. Казимеж всегда занимал невысокие места в обществе и польской армии – был он из крестьян, а служил в звании капрала.

При этом было заметно, как сознание Пестшиньского справляется с совестью – ведь Польша была завоевана Германией, а Казимеж, получается, верно служит немцам. Но этот человек постоянно убеждал себя, что «герман» наведет порядок, что «герман» оценит его верность и так далее.

Что же касается Мачея Колодзейского, то им оказался чистокровный немец по имени Дитрих Цимссен. Польский он знал на «четыре с плюсом» – акцент был заметен.

Этот человек был спокойнее описанной парочки и гораздо опаснее их – опытный разведчик. Однако для меня его секреты не существовали, и лишь самому Цимссену казалось, что его голова – надежный сейф. Я «открыл» его без ключа.

После проверки я обо всем доложил лейтенанту Войцеховскому, а он уже передал дальше. Что с выявленными мною врагами СССР случилось дальше, я не знаю – их арестовали в тот же день и куда-то увезли.

12 октября 1939 года

Ко мне пришла женщина, еще довольно молодая, лет тридцати пяти. Как она нашла меня, я не знаю. Видимо, какой-то слух все-таки прошел, а пани оказалась довольно изворотлива.

Она показала мне шрам на голове, прикрытый прядкой волос, и рассказала печальную историю. Год назад она потеряла память.

Очнулась от холода, в снегу, голова в крови. Ни сумочки, ни документов. И она ничегошеньки не помнила.

Кое-как добравшись до ближайшей больницы, женщина узнала, что находится в Минске, но как тут оказалась, откуда приехала или же она местная, не имела ни малейшего понятия. Даже имя свое забыла.