Карлос Кастанеда - Сказка о силе Страница 2

— Хенаро поразителен, — сказал он. — но пока что не имеет смысла говорить о нем или о том, что он делает с тобой. Опять же, у тебя нет достаточно личной силы, чтобы поднимать эту тему. Подожди, когда она у тебя будет, тогда и поговорим.

— Что если ее у меня никогда не будет?

— Если у тебя ее никогда не будет, то мы никогда не поговорим.

— Однако с той скоростью, с которой я продвигаюсь, будет ли она у меня? — спросил я.

— Это зависит от тебя. Я дал тебе всю необходимую информацию. Теперь ты отвечаешь за то, чтобы получить достаточно личной силы, чтобы потрогать чешуйки.

— Ты говоришь метафорами, — сказал я. — скажи мне прямо, скажи мне точно, что я должен делать. Если ты мне уже это говорил, предположим, что я уже это забыл.

Дон Хуан усмехнулся и лег, положив руки под голову. — Ты отлично знаешь, что тебе нужно, — сказал он.

Я сказал ему, что иногда мне кажется, что я знаю, но что большей частью у меня нет такой уверенности в себе.

— Боюсь, что ты путаешь темы, — сказал он. — самоуверенность воина не является самоуверенностью среднего человека. Средний человек ищет определенности в глазах того, кто на него смотрит и называет это самоуверенностью. Воин ищет неуязвимости в своих собственных глазах и называет это смирением. Средний человек сцеплен с окружающими его людьми, в то время как воин сцеплен только с самим собой. Может быть ты охотишься за радугами, ты гонишься за самоуверенностью среднего человека, тогда как тебе следовало бы стремиться к смирению воина. Разница между тем и этим — значительная. Самоуверенность обозначает, что ты знаешь что-то наверняка. Смирение включает в себя то, что ты неуязвим ни в поступках, ни в чувствах.

— Я старался жить в согласии с твоими предложениями, — сказал я. — возможно я делал не все самое лучшее, но самое лучшее, что я мог сам. Это неуязвимость?

— Нет. Ты должен делать лучше, чем это. Ты все время должен выталкивать себя за собственные границы.

— Но это будет безумие, дон Хуан. Никто не может этого. — Есть масса вещей, которые ты сейчас делаешь, и которые казались бы тебе безумными десять лет назад. Эти вещи сами по себе не изменились. Изменилась твоя идея относительно самого себя. То, что было невозможным тогда, совершенно возможно сейчас. Может быть твой полный успех в перемене самого себя, это только дело времени и в этом отношении единственно возможным курсом, который есть у воина, это действовать неуклонно и не оставляя места для отступления. Ты достаточно знаешь о пути воина, чтобы действовать соответственно. Но на твоем пути стоят твои старые привычки и твой распорядок жизни.

Я понял, что он хотел сказать. — Ты думаешь, что записывание — одна из моих старых привычек, которую я должен изменить? Может мне следует уничтожить мою новую рукопись?

Он не ответил. Он поднялся и посмотрел на край чапараля. Я сказал, что получил письма от различных людей, говорящих мне о том, что неправильно писать о своем ученичестве. Как прецедент, они цитировали то, что мастера восточных эзотерических доктрин требовали абсолютной секретности насчет своих учений.

Может быть эти мастера просто индульгируют в том, что они мастера? — сказал дон Хуан, глядя на меня.

— Я не мастер. Я только воин. Поэтому я действительно не знаю, что чувствует мастер.

— Но может быть я говорю о тех вещах, о которых мне не следовало бы говорить, дон Хуан?

— Неважно, что человек открывает или что он удерживает про себя. Все, что мы делаем, все, чем мы являемся, основывается на нашей личной силе. Если у нас ее достаточно, то одно сказанное слово может быть достаточным для того, чтобы изменить весь ход нашей жизни. Но если у нас недостаточно личной силы, то прекраснейшие и чудеснейшие отделы мудрости могут быть раскрыты нам, и это раскрытие ни черта нам не даст.

Затем он снизил голос, как бы говоря мне что-то секретное. — Я собираюсь произнести, пожалуй, величайший момент знания, который кто-либо может произнести, — сказал он. — посмотрю я, что ты с ним сможешь сделать.

— Знаешь ли ты, что в этот самый момент ты окружен вечностью, если пожелаешь?

После долгой паузы, во время которой он подталкивал меня едва заметными движениями глаз сделать заключение, я сказал, что не понимаю, о чем он говорит.

Затем он указал в зенит. Или там, или мы можем сказать, что вечность вроде этого, — и он расставил руки, указывая на восток и запад.

Мы взглянули друг на друга. В его глазах был вопрос. — Что ты на это скажешь? — спросил он, подзуживая меня подумать над его словами. Я не знал, что сказать.

— Знаешь ли ты, что ты можешь растянуть себя навсегда в любом из направлений, в котором я указал, — продолжал он, — знаешь ли ты, что один момент может быть вечностью? Это не загадка, это факт. Но только если ты оседлаешь этот момент и используешь для того, чтобы ухватиться за целостность самого себя навсегда и в любом направлении.

Он смотрел на меня. — У тебя не было этого знания раньше, — сказал он улыбаясь. — теперь ты его имеешь. Но это не делает никакой разницы, поскольку у тебя недостаточно личной силы для того, чтобы использовать мое откровение. Однако, если бы у тебя было достаточно личной силы, то одни только мои слова были бы достаточны для тебя, чтобы сконцентрировать целостность самого себя и вывести критическую часть себя за те границы, в которых она заключена.

Он подошел ко мне сбоку, и постукал меня по груди. Это было очень легкое постукивание.

— Там границы, о которых я говорю, — сказал он. — можно выйти из них. Мы — это чувства, осознание, заключенное здесь.

Он хлопнул меня по плечам обеими руками и мои блокнот и карандаш полетели на землю. Дон Хуан поставил ногу на блокнот и уставился на меня смеясь.

Я спросил его, не возражает ли он, что я делаю заметки. Он сказал «нет» ободряющим тоном и убрал ногу.

— Мы — светящиеся существа, — сказал он, ритмично покачивая головой. — а для светящегося существа только личная сила имеет значение. Но если ты спросишь меня, что такое личная сила, то я должен сказать тебе, что мои объяснения не объяснять этого.

Дон Хуан взглянул на западный горизонт и сказал, что еще осталось несколько часов дневного света.

— Нам придется здесь быть долго, — объяснил он. — поэтому мы будем или спокойно сидеть, или говорить. Для тебя неестественно молчать, поэтому, продолжим разговаривать. Это место является местом силы, и прежде чем придет ночь, оно должно быть использовано для нас. Ты должен сидеть как можно более естественно, без страха и без нетерпения. Похоже на то, что тебе легче всего расслабиться, делая заметки. Поэтому пиши, сколько твоей душе угодно. А теперь, предположим, что ты расскажешь мне что-нибудь о своих сновидениях.

Его внезапный переход застал меня врасплох. Он повторил свою просьбу. Много нужно было сказать об этом. Сновидения включали в себя культивирование особого контроля над собственными снами до такой степени, что опыт, испытанный в них, и то, что испытываешь во время бодрствования, приобретает одинаковую практическую ценность. Подход магов состоял в том, что под воздействием сновидения обычный критерий в том, чтобы отличить сон от реальности, становится недействующим.

Практика сновидения состояла в том упражнении, в которое входило нахождение собственных рук во время сна. Иными словами, следовало намеренно увидеть во сне, что смотришь на собственные руки и можешь найти их, поднимая на уровень глаз во время сна.

После нескольких лет безуспешных попыток я, наконец, выполнил задачу.

Оглядываясь назад, мне становится очевидным, что я добился успеха лишь после того, как добился контроля в какой-то степени над миром своей повседневной жизни.

Дон Хуан захотел узнать всю подноготную. Я стал рассказывать ему, что трудность устанавливать команду смотреть на руки очень часто бывает совершенно непреодолимой. Он предупредил меня, что ранние стадии подготовительной работы, которую он называл настройка сновидения, состояли из смертельной игры, которую ум человека играет сам с собой, и что какая-то часть меня самого будет делать все возможное к тому, чтоб воспрепятствовать выполнению этой задачи.

— Сюда может входить, — сказал дон Хуан, — раздумывание о бессмыслице всего этого, наплывы меланхолии или даже депрессия с позывом к самоубийству.

Я однако так далеко не зашел. Мой опыт был скорее на светлой, комической стороне. Тем не менее результат бывал одинаково разочаровывающим. Каждый раз, когда я собирался взглянуть на руки во сне, случалось что-нибудь необычное. Я или начинал летать, или мой сон превращался в ночной кошмар, или же просто приходило очень приятное ощущение телесного возбуждения. Все во сне выходило далеко за рамки «нормального», если говорить о живости сна, и поэтому сон ужасно затягивал. Мое первоначальное намерение наблюдать за своими руками бывало забыто в свете новой ситуации.