Александр Литвин - Выше Бога не буду Страница 22

41

Там же, на Чукотке, жила еще одна категория людей. Справедливость для них была самой сутью их жизни. Они приехали сюда не по своей воле, а под конвоем. Сначала из центральной России в столыпинском вагоне до порта Ванино, потом – пароходом в Магадан, а из Магадана они шли по Колыме, осваивая эти громадные территории и оставляя за собой разведанные недра и свои кости по всему северо-востоку. Их было много. Очень много. Точной статистики нет, сколько было заключенных. Неизвестно, сколько осталось в живых, но я их встречал. Это были удивительные люди. Совсем не уголовники, а весьма интеллигентные, приличного возраста. Они остались там из принципа: дальше послать их уже некуда, на родине у них никого не осталось, а здесь все было ясно и понятно. Эти люди не боялись ничего. Совершенно ничего. У них в жизни уже был момент, когда они потеряли абсолютно все, к чему все мы обычно стремимся, чем дорожим. Они не смотрели в календарь. У них было только вчера, сегодня и завтра. А что будет послезавтра – не известно, так далеко они обычно не заглядывали.

Я встретил одного старика, отсидевшего в лагерях 30 лет. Мы познакомились с ним в музее. Его приятель, тоже старик, был директором этого музея, и он любил туда приходить. Часть экспонатов он принес в этот музей сам. Я периодически заходил туда – мне было интересно рассматривать находившиеся там экспонаты. Там были разные вещи, но основная экспозиция была связана с минералогией и с открытием месторождения рассыпного и рудного золота. Старик подошел ко мне, когда я рассматривал огромные бивни мамонта. Он рассказал мне историю их находки и даже указал место, где этого добра было столько, что самосвалами не вывезти. Позже, в очередном путешествии по реке, я нашел это место, где река, обваливая берега, обнажает древнейшие пласты, армированные костями невиданных зверей. Мы познакомились. Старик был честным и этим расположил меня к общению. На Севере все – приезжие. И первый вопрос незнакомцу: откуда ты и как сюда попал? Я рассказал ему свою историю и свой сон, в котором увяз в снежной массе посреди освещенного искусственным светом города.

Старик посмотрел на меня, как бы прицениваясь, достоин ли я выслушать его повествование: «Я тоже видел свой сон…» Решив, что можно, он продолжил свой рассказ.

– Я не видел снов двадцать лет. Еще в начале срока мне часто снился дом и родители. В моих снах они все больше молчали. Но потом и это прошло. Была постоянная усталость, и снов просто не было. Только движение век: закрыл – уснул, открыл – проснулся.

Но однажды, в 1952 году его отправили на машине из поселка Палатка в Омсукчан. Было лето. Он сидел в кузове грузовой машины с такими же бедолагами. Машина едет небыстро, дорога дальняя. Он уснул, и первый его сон был обычным: закрыл глаза – открыл глаза. Он уснул во второй раз, потом какая-то кочка на трассе выбила его из сна, но он вспомнил, что что-то видел. Старик мне рассказывал, а сам радовался так, как будто это было вчера.

– Так вот, я сидел и вспоминал, что же мне приснилось. И уснул еще раз. Снова ухабы – и я снова проснулся, но сон остался в памяти. Это был необычный сон. Я полетел. Полетел, как в детстве, полетел, как ребенок, все выше и дальше. Становилось все теплее и теплее, и рядом со мной тоже летели люди.

Он проснулся и стал еще и еще, снова и снова вспоминать свой сон. Ему, забывшему сны, это доставляло несказанное удовольствие. Он давно понял, почему они ему не снились. Не снились не только ему, а многим заключенным. Наверное, потому, что так легче пережить этот ужас. Ведь сон – это свобода, а возврат в реальность не каждая душа могла бы выдержать.

Вспоминая сон, он вспоминал все больше деталей, свою одежду, направление полета, окружающий его пейзаж, людей, появившихся в небе рядом. Сон он вспомнил, а вот истолковал неправильно. Он летел, а снизу, с земли, на него смотрели собаки. Ровно двенадцать собак, смотревших на его полет. Он решил, что жить ему осталось двенадцать дней. Он решил, что должно что-то случиться, и он, и другие участники его сна, умрут. Он думал очень логически: двенадцать собак – двенадцать дней.

Он приехал на место, сны больше не посещали его. Он отсчитывал каждый день, и за сутки до назначенного себе срока написал большое письмо. Засунул его в обрезок трубы, забил трубу деревянными чопиками с торцов, тщательно их просмолил и отнес подальше от реки – засунул свое «послание к потомкам» в расщелину в скале. В послании этом, кстати, не было ничего особенного. Фамилия, имя, отчество, место рождения. Имена родителей и сестры. Их даты рождения и информация о том, что он умер такого-то числа такого-то года. Как армейский медальон, только более тщательно изготовленный. На двенадцатый день ничего не случилось. Все шло своим чередом, работа с вагонеткой до изнеможения, тучи комаров и ежесекундное ожидание смерти. Это был самый жуткий день за все время его огромного срока.

Через двенадцать месяцев, практически день в день, он вышел на волю. Поехал на родину, но никого там не нашел. Ни родителей, ни сестры. И он вернулся назад. Старался на прииске, в артелях, мало говорил и много слушал, практически не пил и очень любил читать. У него было много знакомых, но практически не было друзей. Он мало кому доверял. Его увлечением стали старые кости. Кости мамонтов, которые вымерли давным-давно. Он и себя называл ископаемым. Он был последним ископаемым зэком в нашем поселке. Умер он, когда ему было далеко за 90. Вероятно, 30 лет лагерей в зачет его жизни не вошли. До последних дней он был объективным в оценке людей и себя.

Вспоминая его, я думаю, какую цель преследовало Мироздание, знакомя меня с таким человеком? И отвечаю себе: для того, чтобы у меня не оставалось сомнений, что в мире существует альтернативный источник информации, которому можно доверять. Что в жизни каждого из нас есть моменты, когда обычного человеческого восприятия недостаточно, тогда на помощь приходит сила, которой подвластны картины из будущего. Своеобразная машина времени, переносящая нас на несколько лет вперед и предупреждающая о горе или радости. Если есть предупреждение, значит не все так плохо, значит можно избежать то, о чем предупреждали.

Я заметил одну интересную вещь: предупреждения всегда касаются наших эмоций. Не каких-то материальных благ или их отсутствия, а именно эмоций, состояния счастья или несчастья. Мне понадобилось еще достаточно пожить, чтобы понять, что эмоция – это единственный наш инструмент влияния на природу. Все остальное не имеет значения! Набирая опыт сновидений, я почувствовал одну удивительную особенность: сон несет информацию, которую всегда можно понять. Никогда во сне человеку не дается информации больше его способностей интерпретировать этот сон. Чем больше знаний, тем больше деталей я замечаю, чем больше деталей, тем лучше и точнее интерпретация сна и тем я ближе к истине.

42

Время шло. Работа, быт, квартирный вопрос – все как у всех. Наталья была на 8-м месяце беременности, когда мы получили телеграмму о смерти ее отца и полетели на Урал. При жизни с этим человеком, дедом моих сыновей, мне познакомиться не пришлось. Зато я познакомился с тещей. Она замечательный человек, очень проницательный и интуитивный. В ней я увидел генетические корни интуиции Натальи – она была очень похожа на свою мать. Именно тогда я и наткнулся на ее детскую фотографию в альбоме и вспомнил свой заказанный сеанс получения информации, свое посещение «библиотеки данных». Это открытие здорово повлияло на меня, как, впрочем, и все события, подтверждавшие мои мысли или сны. Но до настоящего раскрытия было еще далеко. Позже я понял: чтобы понимать, надо иметь эмоциональный опыт. Во всем. И в самых крайних его проявлениях. Нужно на собственном опыте не казаться, а быть самым счастливым в этом мире и самым несчастным во вселенной. Было и то, и другое. И все это надо было пережить. Назад на Чукотку я Наталью не повез. Дальний перелет на таком сроке беременности был бы стратегической ошибкой.

И вот настало 10 октября. Я пришел со службы, а мои соседки по коммунальной квартире с порога заявили:

– Если угадаешь, кто у тебя родился, то мы сами накроем стол, а если нет, то тебе придется поработать.

– Не морочьте мне голову и топайте на кухню. У меня родился сын.

И пришлось им накрывать на стол.

Когда Женьке исполнилось четыре месяца, я полетел на Урал и забрал их на Чукотку. Женька обживался на Чукотке ценой больших усилий. Привыкший к абсолютной тишине в большом доме бабушки, в нашей новой квартире он просыпался от малейшего шороха. Дом сдали недавно, и все соседи еще продолжали делать ремонт. Хрустальный мальчик – так назвали его мои уральские родственники. Женька был худенький и высокий. Длинноногий журавлик, как говорила о нем моя бабушка. Он долго не хотел говорить, и я знал, в чем дело: он легко читал наши мысли, но не понимал, что мы его не всегда слышим. Когда он это понял, то заговорил – четко и ясно, не совсем обычными оборотами для ребенка в возрасте двух с половиной лет. В очередной раз, когда мы возвращались на Чукотку, один из моих друзей в шутку поинтересовался: