Уильям Янг - Хижина Страница 30

— Могу ли я спросить… кто ты? — запинаясь, проговорил Мак, и собственный голос до последнего звука показался ему похожим на голосок Микки-Мауса, он едва всколыхнул неподвижный воздух пещеры, а затем затих, словно эхо.

Она пропустила его вопрос мимо ушей.

— Ты понимаешь, для чего ты здесь? — Словно ветер, сметающий пыль, ее голос мягко выставил его вопрос из помещения.

Мак почти ощущал, как ее слова дождем падают ему на голову и стекают вдоль позвоночника, вселяя восторженную дрожь в каждую клеточку. Он решил, что никогда не заговорит снова. Он хотел только, чтобы говорила она, говорила с ним или с кем-то еще, лишь бы он мог присутствовать рядом. Однако она ждала ответа.

— Ты знаешь. — Его голос вдруг сделался насыщенным и звучным, Маку даже захотелось обернуться и посмотреть, кто это говорит. Но он почему-то понял, что произнесенное им — правда… что его слова прозвучали как правда. — Я понятия не имею, — прибавил он, снова запинаясь и устремляя взгляд в пол. — Мне никто не сказал.

— Что ж, Макензи Аллен Филлипс, — засмеялась она, заставив его вскинуть голову, — я здесь, чтобы тебе помочь.

Если у радуги или у цветка есть голос, то именно так звучал ее смех. Он походил на дождь света, на приглашение к беседе, и Мак засмеялся вместе с ней, даже не зная почему и не желая этого знать.

Наступила тишина, и нежное лицо женщины приобрело сосредоточенное выражение, словно она могла заглянуть в самую его суть, минуя все наносное и притворное, заглянуть в такие глубины, о которых редко, если вообще когда- либо, вспоминают.

— Сегодня очень важный день с очень важными последствиями. — Она помолчала, словно желая добавить веса и без того уже к почти физически тяжелым словам. — Макензи, ты здесь отчасти из-за своих детей, но еще ты здесь для того, чтобы…

— Моих детей? — перебил Мак, — Что ты хочешь этим сказать? Что это значит: я здесь из-за своих детей?

— Макензи, ты любишь своих детей так, как твой собственный отец никогда не умел любить тебя и твоих сестер.

— Конечно, я люблю своих детей. Все родители любят своих детей, — заявил Мак. — Но какое отношение это имеет к тому, что я здесь?

— В некотором смысле все родители любят своих детей, — отозвалась она, не обращая внимания на его второй вопрос. — Но иногда родители слишком сильно изломаны, чтобы любить их правильно, а некоторые вообще не способны любить их, это ты должен понимать. Но ты, ты любишь своих детей правильно, и это очень хорошо.

— Я во многом научился этому у Нэн.

— Мы знаем. Но ты же научился, верно?

— Полагаю, что так.

— Среди загадок изломанных человеческих душ одна из самых примечательных — умение впускать в себя перемены, — Она была спокойна, словно море в штиль, — Так вот, Макензи, могу я узнать у тебя, кого из детей ты любишь больше других?

Мак мысленно усмехнулся. По мере того как появлялись младшие дети, он сам не раз задавал себе этот вопрос.

— Я не люблю кого-то из них больше остальных. Я люблю каждого из них по-своему, — ответил он, осторожно подбирая слова.

— Объясни мне это, Макензи, — попросила она.

— Ну, каждый из моих детей уникален. И эта уникальность и ярко выраженная индивидуальность требуют от меня и индивидуального отклика. — Мак откинулся на спинку кресла. — Я помню, что чувствовал, когда родился Джон, мой первенец. Я был так захвачен мыслями об этой крошечной искре жизни, что начал по-настоящему волноваться, останется ли во мне хоть немного любви для второго ребенка. Однако когда появился Тайлер, было такое ощущение, будто он принес мне некий особенный дар, совершенно новый запас любви, предназначенный именно для него. Наверное, если подумать, именно это ощущает Папа, когда говорит, что «особенно» любит кого-нибудь. Когда я думаю о ком-то из моих детей в отдельности, я понимаю, что «особенно» люблю каждого из них.

— Прекрасно сказано, Макензи! — Похвала прозвучала весомо, затем женщина чуть подалась вперед, говоря по- прежнему мягко, но серьезно: — Почто, если они поступают плохо, или же делают выбор, который тебе не нравится, или ведут себя агрессивно и грубят? Что ты испытываешь, когда они позорят тебя перед другими? Как все это влияет на твою любовь к ним?

Мак ответил медленно и неохотно.

— На самом деле никак. — Он знал, что сказал сейчас правду, даже если Кейт иногда не верила этому. — Я признаю, что это влияет на меня, временами я сержусь или смущаюсь, но даже если они ведут себя плохо, они по-прежнему являются моими сыновьями и дочерями, они по-прежнему Джош или Кейт и останутся ими навсегда. То, что они делают, возможно, задевает мою гордость, но не затрагивает моей любви к ним.

Она откинулась назад, сияя улыбкой.

— Ты мудр, как истинно любящий, Макензи. Многие верят, что любовь растет, но растет только понимание, а любовь просто расширяется, чтобы занять весь объем. Макензи, ты любишь своих детей, которых так хорошо понимаешь, удивительной, настоящей любовью.

Слегка смущенный ее похвалой, Макензи опустил глаза.

— Что ж, спасибо, но я далеко не всегда такой с другими людьми. Тогда моя любовь в большинстве случаев зависит от каких-то условий.

— Но это все равно начало, верно, Макензи? И ты не продвинулся бы дальше неспособности твоего отца любить, если бы не Бог и ты сам, вместе изменившие тебя, чтобы ты научился любить. И вот теперь ты любишь своих детей так, как Бог-Отец любит своих.

Мак невольно стиснул зубы, почувствовав, как в нем снова поднимается гнев. То, что ему следовало воспринять как ободряющую похвалу, показалось больше похожим на горькую пилюлю, которую он сейчас отказывался проглотить. Он постарался расслабиться, чтобы скрыть обуревавшие чувства, но по ее взгляду догадался, что уже слишком поздно.

— Хм, — задумчиво протянула она. — Что-то в моих словах задело тебя, Макензи?

От ее взгляда ему стало неуютно. Он казался себе выставленным на всеобщее обозрение.

— Макензи? — подбодрила она. — Ты хочешь что-то сказать?

На этот раз ее вопрос повис в тишине. Мак взял себя в руки. В его голове прозвучал совет матери: «Если не можешь сказать ничего приятного, лучше промолчи».

— Э… нет-нет! На самом деле ничего.

— Макензи, сейчас не время для житейских мудростей твоей матушки. Сейчас время для искренности, для правды. Ты не веришь, что Бог-Отец правильно любит своих детей? Ты не веришь, что Бог — это добро?

— А Мисси его ребенок? — выпалил Мак.

— Конечно! — ответила она.

— В таком случае нет! — взорвался он, вскакивая на ноги, — Я не верю, что Бог любит своих детей!

Он произнес это, и слова обвинения эхом отдались под сводами пещеры. Мак стоял разозленный, готовый выйти из себя окончательно, а женщина оставалась спокойной и неизменной в своей сдержанности. Она медленно поднялась со стула с высокой спинкой и поманила Мака к себе.

— Может, сядешь сюда?

— Неужели от слов правды под тобой накалился стул? — пробормотал он саркастически, не двинувшись с места.

— Макензи, в самом начале я говорила о причинах, по которым ты сюда пришел сегодня. Не только из-за детей. Ты здесь для суда.

Мака, словно волна, накрыл страх, и он поник в кресле. Он тотчас ощутил себя виноватым; воспоминания мельтешили перед его мысленным взором, словно крысы, почувствовавшие, как поднимается вода. Он вцепился в подлокотники кресла, стараясь привести в равновесие образы и чувства. Он осознал свою несостоятельность как человеческого существа и в глубине души почти слышал, как чей-то голос зачитывает список его прегрешений, и страх разрастался по мере того, как список все удлинялся и удлинялся. Ему было нечем защищаться. Ему пришел конец, и он это знал.

— Макензи… — начала она, но он перебил.

— Теперь я понял. Я умер, правда? Вот почему я вижу Папу и Иисуса. Потому что я мертв! — Он откинулся на спинку кресла и поглядел наверх, в темноту, чувствуя, как судорога сводит кишечник. — Не могу поверить! Я даже ничего не почувствовал, — Он посмотрел на женщину, которая терпеливо наблюдала за ним. — И давно я мертв? — спросил он.

— Макензи, — начала она снова, — мне жаль тебя разочаровывать, но в своем мире ты даже не спишь, полагаю, ты просто не так по… — Мак снова ее перебил.

— Я не умер? — Не веря ей, он вскочил с кресла. — Все это происходит на самом деле? Ты вроде сказала, что я здесь для суда?

— Верно, — отозвалась она, — Но, Макензи…

— Суд? А я еще даже не умер? — в третий раз прервал он ее речь, осознав услышанное, и его страх сменился гневом, — Разве это справедливо?! — Он понимал, что эмоциями делу не поможешь. — Разве с другими так бывает? Чтобы их судили до того, как они умрут? А вдруг я раскаюсь? Вдруг до конца жизни я успею стать лучше? Вдруг я исцелюсь? Что тогда?

— А тебе есть в чем раскаиваться, Макензи? — спросила она, нисколько не лишившись спокойствия от его вспышки.