Прем Шуньо - Алмазные дни с Ошо. Новая алмазная сутра Страница 58

Совершенно ясно, что существуют другие измерения, которые иногда просвечивают сквозь пелену нашей обычной реальности и которые мы никак не можем объяснить. Например, наши мысли. Из чего они состоят? Можно ли читать мысли других людей, если они не материальны?

Однажды Ошо проснулся, когда я оказалась запертой в ванной Анандо и взывала о помощи. Комната Ошо располагалась довольно далеко, и он не мог слышать мой голос. Но позже он спросил меня, что случилось и почему я кричала.

Более того, Ошо говорил, что иногда к нам в голову приходят мысли, о существовании которых мы даже и не подозреваем.

Впервые с тех пор, как я жила рядом с Ошо, он начала отменять дискурсы. Он был слишком слаб и иногда в течение нескольких дней не мог ни с кем разговаривать. У него страшно болели суставы. Он ничего не мог делать, кроме как целыми днями лежать в постели. Иногда я видела Ошо в ситуациях, когда он умел полностью отстраняться от боли. Например, когда ему вырвали зуб, в тот же день он провел двухчасовую беседу. В другой раз ему сделали укол прямо в сустав после массажа. Массаж делала ему Анубудда, одна из тех, кто занимается телесной терапией в ашраме. Мы с Ошо сидели на полу и разговаривали, пока врач готовил шприц и лекарство. Затем эта трудная процедура началась. Доктор никак не мог найти места между костями, куда нужно было вводить лекарство. От этого он тыкал иголкой несколько раз, и все не туда. Каждый раз, когда игла протыкала кожу Ошо, мы с Анубуддой вздрагивали, Ошо же продолжал расслабленно с нами беседовать. Его дыхание почти не менялось, а выражение лица и вовсе оставалось неизменным. Ошо сказал Анубудде, что просветленный на самом деле острее чувствует боль, только он может от нее отстраниться. Я ни разу не видела, чтобы Ошо беспокоился о чем-то или чего-то боялся. Про себя я знаю, что во мне страх боли чисто психологический. Он рождается оттого, что я не понимаю, что со мной происходит, и делает меня слабее.

В ноябре 1987 года Ошо подхватил, казалось бы, простую ушную инфекцию. Но ему потребовалось примерно два с половиной месяца, чтобы поправиться, несмотря на постоянные уколы антибиотиков и местную хирургическую операцию, сделанную ему в Пуне. Именно тогда его врачи начали подозревать, что он был отравлен.

Они взяли у него анализы крови и мочи, а также образцы его волос, сделали ему рентген и вместе с историей болезни отправили в Лондон лучшим экспертам в этом вопросе. После всестороннего и довольно утомительного исследования там пришли к выводу, что, судя по всему, симптомы, от которых Ошо страдает с тех пор, как побывал в американской тюрьме, указывают на отравление тяжелым металлом, таллием.

Глава 18

«Можем ли мы отпраздновать появление десяти тысяч будд?»

Ошо не раз говорил, что в Америке его работа была уничтожена. Я не могла понять, что он имеет в виду, и часто отвечала: «Ну, по крайней мере, ты теперь известен на весь мир. Ты показал всем подноготную политиков из многих стран, и твои саньясины обрели зрелость, а это здорово». Но я его не понимала. Я не знала, что он умирает.

Оглядываясь назад на последние три года его жизни, я вижу, что ему пришлось проделать огромную работу по восстановлению той энергии, которой была наполнена первая Пуна.

Помню, как однажды он проспал весь день, встал к обеду и затем вновь вернулся в постель, заявив, что, к сожалению, не может работать. Я сказала, что на того, кто не может работать, он не тянет, потому что делает невероятно много.

– Не можешь работать?! Да прямо сейчас, в эту минуту, тысячи людей чувствуют, что ты с ними работаешь.

– Это правда, – отозвался он.

Однажды во время дискурса в Уругвае он сказал:

– Я вижу, как тысячи моих людей меняются, сами того не осознавая. Они изменились уже очень сильно, но перемены произошли почти незаметно для их ума. Ум не участвовал в этом процессе, участвовали только сердца («За пределами психологии»).

Знаю, что это правда. Я сама видела, как многие стали совершенно другими рядом с Ошо. Иногда мы не замечаем, что меняемся, потому что видим друг друга каждый день. Мы похожи на родителей, которые не замечают, как взрослеют их дети. Но иногда нам случается посмотреть на происходящее со стороны, с расстояния – не с физического, а с того, которое образовывается внутри во время многих медитаций. В этом пространстве мне хочется припасть к стопам всех, кто совершал вместе со мной это удивительное путешествие.

Мои алмазные дни были не только лишь огранкой внутреннего алмаза, бывали и моменты, когда все мое существование искрилось в лучах света. Это те самые дни, которые я провела с Ошо, делая для него то малое, что могла: подавая ему еду, стирая для него одежду, просто сидя рядом с ним и наблюдая за тем, как скромно он живет, как тотально, молчаливо и мягко празднует бытие. Чувства переполняли меня, когда я видела, как он делает самые простые вещи – например, складывает полотенце для рук, которое всегда лежало рядом с его кроватью. Но именно эти простые вещи и не поддаются описанию, а посему эти самые ценные бриллианты так и останутся в тишине, без слов.

Комната, в которой для Ошо шили одежду, была уникальной. У Гьян, Арпиты, Ашиша, Сандьи и Сунити всегда было полно дел, потому что Ошо был не просто щепетилен в этом вопросе, а очень щепетилен. Здесь встречались противоположности. С одной стороны, ему было все равно, что носить. Иногда он до последнего момента не знал, что наденет, даже на праздник. Мы давали ему робы вместе с подходящими шапочкой и носками. Вся его одежда должны была быть мягкой, струящейся, развевающейся на ветру. Но иногда ткань была слишком грубой, и тогда роба выглядела на нем довольно странно. Однажды он надел робу, которая оказалась твердой, как воинские латы. Это было очень смешно. Ошо позвал Гьян к себе в комнату и показал ей платье. Оставалось пять минут до начала дискурса. Я сказала, что принесу другой наряд, но он сказал: «Нет, нет, – и улыбнулся, – надену этот. Посмотрим на реакцию людей». Однако я была решительно против. Мне пришлось настоять на том, чтобы он переоделся. Я знала, что ничего кроме смеха его вид не вызовет. Ошо же нисколько это не заботило. С другой стороны, ему нравилось выбирать ткани. Бывало, он отказывался от робы даже после того, как сам выбрал для нее материал. «Но ведь тебе же понравилась ткань», – говорила я. «Да, но я не всегда знаю заранее…» – отвечал он.

Однажды он попросил меня принести ему праздничное платье… потому что каждый день – праздник. А через неделю спросил: «Почему ты даешь мне эти цветастые наряды? Мне нравится простая одежда». Когда какая-нибудь роба ему нравилась, нужно было видеть, с какой любовью он к ней прикасался, и слышать, с какой благодарностью он говорил: «Она мне очень нравится: просто и со вкусом». И говорил это каждый раз, когда ее надевал, как будто видел впервые. Больше всего ему нравилось носить черное.

Вернувшись из Таиланда, Вивек сменила имя на Нирвано, чтобы, так сказать, начать жизнь с чистого листа. Она привезла Ошо большой мешок с часами, сделанными под золото, с искусственными бриллиантами. Часы ему очень понравились, и весь следующий год ему привозили такие часы, а он их тут же кому-нибудь дарил. Мы просили всех, кто ехал в Таиланд, привезти Ошо часы. Ошо любил делать подарки и неважно, что он дарил – было ли это дорогой вещью или простой безделушкой, – он делал это с огромной любовью, которую проявлял к каждому. Однажды мы сделали для него шкаф, который наполнили подарками. Ошо с большим вниманием и заботой подбирал подарки, когда хотел что-нибудь кому-нибудь подарить. Он открывал дверцу шкафа и смотрел, что бы ему такое выбрать. Очень часто он звал меня в свою ванную, в которой стоял этот шкаф. Он садился на корточки, как настоящий индус, и один за другим доставал шампуни, кремы, лосьоны и, протягивая их мне, просил отдать их тому-то и тому-то. Иногда это происходило за несколько минут до семи часов, прямо перед началом вечернего дискурса. Подарков он доставал целую дюжину, а то и больше. После того, как мы возвращались из Будда-холла, он обычно спрашивал меня, раздала ли я все подарки. Для Ошо всегда было только СЕЙЧАС. Другого времени просто не существовало.

Анандо и Нирвано решили построить для Ошо стеклянный коридор, ведущий прямо в сад, чтобы он мог время от времени разминаться в те дни, когда ему не здоровилось и он не проводил дискурсы. Ошо согласился, хотя, подозреваю, он знал, что ему придется пройтись по этому коридору всего лишь пару раз. У них была еще одна идея – художественная мастерская. Прежде Ошо прекрасно рисовал, но потом у него развилась аллергия на запахи фломастеров и чернил. Мастерская прилегала к его спальне. Ошо мог бы рисовать кистями, чернилами и ручками без запаха. Комната была сделана из зеленого и белого мрамора, и, хотя она была очень маленькой, Ошо ее очень любил и спал в ней целых девять месяцев, называя ее своей маленькой хижиной. Но рисовал в ней лишь однажды.