Место, роль и значение религий в современном мире - Константин Михайлович Долгов Страница 48

Да, Православная Церковь всегда активно участвовала в государственном строительстве, в формировании российской государственности и Российского Государства, но она участвовала не как государственное учреждение, а именно как Церковь, формируя души людей, их духовность, их веру, их волю, характер, духовные качества русского народа, его мораль и нравственность, основы гражданского сознания, поведения и права, основы той высокой культуры, которая будет удивлять весь мир.

Следует отметить, что Патриарх Никон внес свой весьма заметный вклад в формирование и развитие российской государственности и Российского государства и именно с позиций святоотеческого учения и учения Православной церкви.

Если, например, говорить о воздействии интеллектуальных факторов на возникновение, формирование и развитие русской государственности, то следует обратить внимание на то, что в истории русской мысли всегда было много загадочного, непонятного, таинственного и необъяснимого. Кто и как может объяснить слишком долгое и запоздалое пробуждение русской мысли вообще? Если Русь многое, и, в частности, государственность, переняла от Византии, то вызывает удивление сочетание «многоглаголивой» Византии и «тихой и молчаливой», почти «немой» Руси. Что это такое? Отчего столько веков молчала Русь и не могла выразить себя и свое многообразное бытие и существование, скажем, в слове? Отчего она молчала и безмолвствовала столько времени — от тяжелых раздумий о своем житье-бытье, от возвышенных мыслей о Боге, от косности и лени духовной, или от иллюзорных мечтаний и полусонных состояний исторической дремоты?

Правда, она все-таки высказывалась и довольно определенно и глубоко. Но в чем и как? — В древнерусской иконе, которая заменила русскому народу и литературу, и философию, и мораль, и право, не говоря уже о богословии. «За молчаливые допетровские века многое было испытано и пережито. И русская икона с какой-то вещественной бесспорностью свидетельствует о сложности и глубине, о подлинном изяществе древнерусского духовного опыта, о творческой мощи русского духа. С основанием говорят о русской иконописи, как об «умозрении в красках»… И все же древнерусская культура оставалась безгласной и точно немой. Русский дух не сказался в словесном и мысленном творчестве… Эта невысказанность и недосказанность часто кажется болезненной. Иногда здесь видели простую отсталость и примитивность, и объясняли это византийскими связями древней Руси, роковым влиянием жалкой Византии»[317], — так писал об этом феномене выдающийся русский мыслитель и богослов протоиерей Георгий Флоровский.

Но упреки в отсталости Византии и Руси того времени, в некультурности и необразованности совершенно несостоятельны, ибо Византия в то время была единственно подлинно культурной страной во всем западном или европейском мире. Да и позже она оставалась живым культурным очагом с высоким творческим напряжением. А много позже, в самый канун своего падения — политического и государственного распада и крушения Византийская культура и религиозность переживают новый подъем, отблеск которого ложится на все итальянское Возрождение. В этом смысле древнерусский кризис был не кризисом от отсталости и от бескультурности, а кризисом культуры. «Это был подлинный кризис культуры, кризис Византийской культуры в русском духе. В самый решительный момент русского национально-исторического самоопределения Византийские традиции прервались, Византийское наследие было оставлено и полузабыто. В этом отречении “от греков” завязка и существо Московского кризиса культуры»[318].

Известно, что история русской культуры начинается с Крещения Руси в 988 году в Киеве. Языческая культура была как бы отброшена, хотя на самом деле она еще существовала очень долго, оставила зримые и яркие плоды и оставалась многие века в народной памяти, в быту, в самом народном складе и духе. Поэтому не случайно и совершенно справедливо русский философ Вл. Соловьев говорил о Крещении Руси как о перерыве или разрыве национальной традиции, хотя язычество долго не умирало. Но это был действительно настоящий разрыв национальной традиции, выразившийся прежде всего в возникновении двух культур: «дневной» и «ночной» как их называл Г. Флоровский. Носителем «дневной» культуры было меньшинство, поскольку заимствованная византийская культура была долгое время достоянием книжного или культурного меньшинства. Большая часть народа жила как бы вне этой культуры. Именно поэтому история, этой «дневной» культуры не исчерпывает всей полноты русской духовной судьбы. Где-то внизу, в глубинах самого простого народа складывалась и развивалась другая культура, в которой местные языческие переживания сплавлялись с бродячими мотивами древней мифологии и христианского воображения. Она редко прорывалась на поверхность, существуя где-то в глубинах народного бытия, но зато она всегда кипела и бурлила как раскаленная лава. Разумеется, границы между этими культурами не были строго определенными, напротив, они были весьма расплывчатыми, хотя духовные или душевные установки всегда были более или менее определенными и различимыми. Об этом очень тонко, умно и глубоко писал Г. Флоровский: «Это различие в данном случае можно так определить: “дневная” культура была, культурою духа и ума, это была и “умная” культура; и “ночная” культура есть область мечтания и воображения… В сущности внутренняя динамика культурной жизни всегда определяется взаимодействием таких установок и устремлений. Болезненность древнерусского развития можно усмотреть прежде всего в том, что “ночное” воображение слишком долго и слишком упорно укрывается и ускользает от “умного” испытания, поверки и очищения… Впоследствии в этой вольности народного воображения усмотрели одну из основных черт русского народного духа. Это и верно, и сразу нуждается в оговорках. Во всяком случае, здесь перед нами историческая величина, а не доисторическая и уж никак не внеисторическая. Иначе сказать: продукт развития, итог процесса, исторический сросток, а не только и не просто врожденная черта или свойство, сохранившееся несмотря на переливы истории… Изъян и слабость древнерусского духовного развития состоит отчасти в недостаточности аскетического закала (и совсем уже не в чрезмерности аскетизма), в недостаточной “одухотворенности” души, в чрезмерной “душевности” или “поэтичности”, в духовной неоформленности душевной стихии. Если угодно, в стихийности… Здесь источник того контраста, который можно описать, как противоположность византийской “сухости” и славянской “мягкости”… Нужно различать: речь идет сейчас не о недостаточности “научного” рационализма, — разложение “душевности” рассудком или рассудочным сомнением есть снова болезнь, и не меньшая, чем и самая мечтательность; речь идет о духовной сублимации и преображении душевного в духовное через “умную” аскезу, чрез восхождение к умному видению и созерцаниям… Путь идет не от “веры” к “знанию”, и не от доверчивости к недоверию и критике. Но есть путь от стихийной безвольности к волевой ответственности, от кружения помыслов и страстей к аскезе и собранности духа, от воображения и рассуждения к цельности духовной жизни, опыта и видения, от “психического” к “пневматическому”. И этот путь трудный и долгий,