Когда погаснут звезды - Роман Воронов Страница 4

– Ответ принят.

Он широким жестом указал на Город:

– Думаешь, почему стены домов белые, а крыши голубые? Нет, стены прозрачны, чтобы все видели друг друга, а крыши – отражения небес, дабы каждый зрел Бога. Иди, мой друг, врата открыты.

Две синьоры

Всяк сорвет яблоко и вкусит его,

Но один скривится от кислоты,

А другой насладится сладким нектаром.

Донна Пиа, вспотевшая и раздраженная, с трудом отпихнув тяжелую створку кафедральной двери, выставила, наконец, необъятных размеров тело на «подиум» главного портала собора, и свежий, напоенный соленой влагой Альборана ветер не без удовольствия нырнул в ее бездонное декольте. Донна глубоко вдохнула, выгоняя проказника обратно широким сандаловым веером, и, поправив прилипшую ко лбу прядь, перекрестилась.

Сегодняшняя служба далась нелегко: епископ затянул с проповедью, к слову сказать, о грехе прелюбодеяния, отчего краснел не к месту и беспрестанно спотыкался, с трудом подбирая выражения и старательно пряча глаза от паствы, состоявшей в основном из женщин. Почтенные (в смысле возраста) синьоры да и юные сеньориты к неловкости положения проповедника относились с пониманием и держали себя в руках, стараясь не хихикать, не улыбаться и, вообще, не выказывать и малейшей своей осведомленности по обсуждаемой теме. Священник же, дрожащим голосом декламируя взгляды католической церкви на подобное грехопадение человека и ужасающие его последствия, всякий раз скользя взглядом по уже известному нам своими выдающимися формами декольте донны Пии, вздрагивал и икал.

«Зачем Господь наш Всемогущий так мучит его», – думала синьора, жалея в душе служителя церкви, еще нестарого мужчину, сгибавшегося над своими записями под грузом обета безбрачия. Да и способен ли пастырь, чистейшая душа, рассуждать о преступлении, как судия, будучи облаченным в мантию, но не ознакомившись с тонкостями дела? Мысль эта показалась Пии занятной, и она с улыбкой посмотрела епископу прямо в глаза. Несчастный проповедник, поймав взгляд, истолковал его по-своему и стал в ступор. Широко раскрытым ртом он хватал воздух, внутри, под рясой, булькало и хрипело, острый кадык, словно взбесившийся поплавок, запрыгал под кожей. Епископ закашлялся и, неосторожно махнув рукой, сдвинул страницы шпаргалки, написанной еще в юные годы для своей первой проповеди, в самое начало.

Сейчас, как и тогда, опыта слияния с женщиной не случилось, он обращался к пастве, ничего не зная о предмете обсуждения, и осуждал неведомое, когда те, сидящие в нефе и внимающие слову его, были скорее учителями, нежели учениками.

Господи, так и ты, не познанный нами, вынужден выслушивать придумки о Себе и зрить образы самого Себя, не соответствующие истине. Лишенный дороги разве воспримет яму на ней, не познавшему свободы как определить высоту стены?

Донна, а с нею и весь воскресный приход с нескрываемым удивлением уставились на безмолвно шевелящего губами пастора, время близилось к полудню, и если в центральном нефе было еще можно дышать, то в боковых приделах духота становилась нестерпимой. Пиа на правах пожилой и уважаемой синьоры первой двинулась к выходу, прошептав еле слышно: «Всемогущий Бог взял для демонстрации своей мудрости посредника, и в который раз им оказался бедняга епископ».

На улице после окончания воскресных проповедей ее всегда поджидала давняя подруга, донна Агуэра.

Сколько ни упрашивала Пиа свою несносную соседку ходить в собор вместе с ней, ответ всегда был один: «Не могу предстать пред очами Его в таком виде».

Вид и вправду, по обыкновению, случался неважнецкий. Высоченная и худющая Агуэра не следила за прической, не умела одеваться и самое страшное – не собиралась меняться в этом отношении. Несколько поколений благородных идальго наградили ее узким крючковатым носом и выпуклыми черными глазами, обрамленными редкими, беспорядочно торчащими в разные стороны ресницами, которые отпугивали представителей сильного пола раньше, чем Агуэра успевала открыть рот, и совершенно напрасно: из уст ее лилась речь умной, не лишенной юмора и самоиронии женщины.

Сегодня Пиа увидела перед собой нечто необычное: на бархатное, лилового цвета вестидо, украшенное белоснежной гранголой, подруга нацепила иссиня-черную, с золотой вышивкой ропу – вдовствующая королева-мать, не иначе.

– Синьора, – воскликнула она, эффектно защелкнув веер, – по какому поводу столь пышный выход?

Агуэра пропустила мимо ушей колкость подруги и, прищурившись, спросила:

– Что было сегодня, дорогуша?

Долгие годы знакомства женщины следовали определенной договоренности, больше напоминавшей секту на двоих, своеобразную забаву, если бы не серьезность обсуждаемых тем. Агуэра встречала Пию после проповеди, и подруга пересказывала ее своими словами, как поняла. Представьте себе Господа Бога в роли «виночерпия», набирающего некую порцию от истин Своих в Грааль и наполняющего ею сосуд епископа, который, в свою очередь, отхлебнув и посмаковав, переливал осмысленное донне Пии, а та, хорошенько взболтав в своем сознании удивительную смесь, делилась с донной Агуэрой. Вы спросите, почему Создателю понадобились глашатаи, чтобы добраться до досточтимой синьоры Агуэры? Я не знаю, возможно, душа ее сама выбрала для себя подобную схему, но все происходило именно так.

Донна Пиа не стала томить ожиданием соседку:

– Грех прелюбодеяния выбрал Епископ в столь жаркий день.

– И как он справился? – встрепенулась Агуэра.

– Краснел и смущался всю дорогу, – хохотнула Пиа.

Донна Агуэра, недалеко ушедшая от Епископа в вопросах взаимоотношений с противоположным полом, вполне серьезно поинтересовалась:

– Как поняла ты этот грех?

– Скорее, из поведения проповедника, чем из его речей, следовало, что прелюбодеяние – это измена, прежде всего, самому себе, давшему душой обещание хранить верность Богу и нарушившему этот обет. От того-то епископ, изменяя Богу, интересовался более не проповедью, а… – Тут донна Пиа умолкла, но подруга подсказала:

– Твоим декольте.

Пиа устало кивнула:

– Да, слово Божье, которое доверено было ему, не смогло пересилить природу мужчины.

– Но ведь и ты, дорогая, должна была одеться поскромнее, – подумала Агуэра, разглядывая разрез платья Пии, – дабы не смущать бедного епископа, неровно дышащего на твои прелести с давних пор. Знать, и ты, пусть и столь невинным на первый взгляд образом, поддалась искусу прелюбодеяния.

Донна Пиа, словно уловив в молчании собеседницы истинную ее причину, поправила накидку и примирительно проворковала:

– Может, в том и моя вина, чуть-чуть.

Ей припомнилось такое же молчание подруги после проповеди епископа на тему почитания родителей. Кажется, тогда она сказала Агуэре, что знавала отца епископа, тот был тоже священником, строгим и непримиримым, воспитывающим единственного сына не просто в строгости, а в жесточайшей аскезе, и проповедь вышла искренней, но неправдивой. После сказанного о почитании, почитать совсем не хотелось.

Агуэра долго не могла добиться от Пии членораздельного вывода, и когда она, наконец, собралась с