Самый счастливый день - Архимандрит Павел (Груздев) Страница 5

Начальником нашей дороги был Григорий Васильевич Копыл. Как же он меня любил-то! А знаете, за что? Я ему и грибов самых лучших носил, и ягод всяких - словом, в изобилии получал он от меня даров леса.

Ладно! Осень и ночь, и дождь сумасшедший.

- Павло! Как дорога-то на участке? - А был Григорий Васильевич Копыл тоже заключенный, как и я, но начальником.

- Гражданин начальник, - отвечаю ему, - дорога в полном порядке, все смотрел и проверял. Пломбировал, - шутка, конечно.

- Ладно, Павлуха, садися со мной на машину.

Машина - старенький резервный паровозик, вы все знаете, что такое резервный, он ходил между лагпунктами. Когда завал расчистить, когда срочно бригаду укладчиков доставить, - вспомогательный паровоз. Ладно! Поехали!

- Смотри, Павло, за дорогу ты головой отвечаешь! - предупредил Копыл, когда поезд тронулся.

- Отвечаю, гражданин начальник, - соглашаюсь я. Машина паровая, сумасшедшая, челюсти уздой не стянешь, авось! Едем. Хорошо! Немного проехали, вдруг толчок! Что за толчок такой? Паровоз при этом как бросит...

- А-а! Так ты меня проводишь? На путях накладки разошлись!

Накладки-то скреплены, где в стыке рельсы соединяются.

- Да Григорий Васильевич, проверял я дорогу-то!

- Ну ладно, верю тебе, - буркнул недовольный Копыл. Дальше едем. Проехали еще метров триста, ну пятьсот... опять удар! Опять паровоз бросило!

- С завтрашнего дня две недели тебе пайка не восемьсот, как прежде, граммов, а триста хлеба, - строго сказал Копыл.

- Ну, ваше дело, вы начальник...

Проехали восемь километров до лагпункта. Все сходят, идут в лагпункт, отдыхать после работы. А мне? Нет, родные мои, пойду туда посмотреть, в чем дело. Не уследил за дорогой, зараза! А бежать восемь километров по дождю, да и ночь к тому. Но что ж - тебе дано, твоя ответственность...

Бегу... Хорошо! Вот чувствую, сейчас самое место, где толчок был.

Гляжу - матушки! - лошадь в кювете лежит, обе ноги ей отрезало... Ой! Что ты сделаешь? За хвост - и подальше ее от насыпи сволок. Дальше бегу. А реву-то, крику! Ночь! Я уж до костей промок, а начхать. На помощь всех святых призываю, но больше всего: "Преподобие отче Варлаамие! Я у тебя четыре года жил, угодник Божий! Я твою раку, около мощей-то, всегда обтирал! Помоги мне, отче Варлаамие, и мои грехи-те оботри, омой твоими молитвами к Господу нашему, Спасителю Иисусу Христу!"

Но при том дальше все по дороге бегу... Вижу - еще лошадь лежит, Господи! Тоже зарезанная - паровозом тем, на котором мы ехали. Ой-й! Делать-то что? Но миловал Господь, не растерялся я и эту стащил подальше от дороги. Вдруг слышу - какой-то храп, стон вроде человеческий. А рядом с тем местом шпало-резка была - дорогу-то когда делали, мотор там поставили, крышу соорудили. Что-то вроде сарая такого, бревна на шпалы в нем резали.

Бегом туда. Машинально вбежал в эту шпалорезку... Родные мои! Гляжу, а мужик, лагерный пастух, и висит! Повесился, зараза! Он лошадей тех пас, немец. Какие тогда были немцы? Арестованный он, может, из Поволжья, не знаю...

Да Матушка Пречистая! Да всех святых зову и Михаила Клопского, Господи! Всех-всех призвал, до последней капли. Ну, что делать? Ножички нам носить запрещено было, потому не носил. Если найдут, могли и расстрелять. Там за пустяк расстреливали. Зубами бы узел развязать на веревке, так зубы у меня тогда все выбиты были. Один-единственный на память оставил мне следователь Спасский в ярославской тюрьме.

Как-то я эту веревку пальцами путал-путал, - словом, распутал. Рухнул он на пол, Господи! Я к нему, перевернул его на спину, руки-ноги растянул. Щупаю пульс - нету. Ничего в нем не булькает, ничего не хлюпает. Да что делать-то? Да Матушка-Скоропослушница! Опять всех Святых на помощь, да и Илью Пророка. Ты на небе-то, не знаю как и просить, как ублажить тебя? Помоги нам!

Нет, родные мои, был я уже без ума. Умер. Мертвой лежит! Василие Великий, Григорие Богослове да Иоанне Златоусте... кого только не звал!

Вдруг слышу! Господи! Тут у него, у самого горла, кохнуло. Ой, матушки, зафункционировало... Пока так изредка: кох-кох-кох. Потом чаще. Обложил его травой моерой, было это уже в августе-сентябре, а сам бегом в зону, опять восемь верст. Дождь прошел, а я сухонькой, пар из меня валит. Прибегаю на вахту: "Давай, давай скорей! Дрезину, сейчас же мне дрезину! Человеку в лесу, на перегоне, плохо!"

Стрелки на вахте, глядя на меня, говорят: "Ну, домолился, святоша! Голова у него того!" Думают, с ума я сошел. Вид у меня был такой или еще что? Не знаю. Фамилии моей они не говорят, а как номер мой называют, то сразу - "святоша". К примеру: "513-й совсем домолился, святоша-то!"

- Пусть говорят, - думаю. - Ладно.

Побежал, нашел начальника санчасти, был у нас такой Ферий Павел Эдуардович. Не знаю, какой он нации, но фамилия его была Ферий. Меня он уважал - нет, не за подачки - а за просто так уважал. К нему обращаюсь:

- Гражданин начальник, так, мол, и так!

- Ладно, давай бегом на дрезину, поехали, - говорит он мне. Приехали к шпалорезке, а этот там лежит без памяти, но пульс у него функционирует. Ему тут же чего-то кольнули, чего-то дали и привезли в зону. Его в санчасть, а я в барак ушел.

Месяц или полтора спустя приходит мне повестка: "Номер такой-то, просим немедленно явиться в суд на восьмой лагпункт". Приехал я на восьмой лагпункт, как указано в повестке. Идет суд, а я в суде свидетель. Не меня судят, а паренька того, пастуха из шпалорезки, у которого лошадей паровозом ночью зарезало.

Как оказалось потом, выяснилось на следствии, он их просто проспал. Ходил-ходил, пас-пас, да и уснул, а они уж сами под паровоз забрели. И вот собрался суд, и его судят.

- Ну вы, 513-й! - это меня, значит. - Свидетель! Как вы нам на то ответите? Ведь вы знаете, понимаете, наверное. Страна переживает критическое положение. Немцы рвутся, а он подрывает нашу оборону. Согласен с этим, да, 513-й? "Он" - это тот пастух, что повесился.

Встаю, меня ведь спрашивают, как свидетеля, отвечаю: