Неизвестен Автор - Лекции о сущности религии

Автор неизвестен

Лекции о сущности религии

Лекции о сущности религии

ПРЕДИСЛОВИЕ

Лекции, которые я здесь отдаю в печать, были прочитаны мною с 1 декабря 1848 г. по 2 марта 1989 г. в городе - не в университете - Гейдельберге по предложению тамошних студентов, но перед смешанной аудиторией.

Я их выпускаю в качестве восьмого тома моего "Полного собрания сочинений", потому что закончить это издание "Сущностью христианства" - было бы бессмысленно; это совершенно не соответствовало бы тому плану и той идее, которые лежат в основе моего собрания сочинений. Соответственно этому я сделал "Сущность христианства" своим первым, то есть самым ранним, сочинением и поэтому сознательно начал собрание своих сочинений с "Разъяснений и дополнений к "Сущности христианства". Но так как "Сущность христианства" также должна была войти в собрание моих сочинений, то она теперь в печати появляется как мое последнее сочинение, то есть как выражение моей последней воли и мысли. Эта обманчивая видимость должна быть вскрыта, христианство должно быть поставлено на то место, которое ему принадлежит в действительности. Это я делаю в этих лекциях, которые примыкают к дополнениям первого тома; эти лекции дальше излагают, развивают и объясняют те мысли, которые выражены очень кратко в "Сущности религии".

Так как я, как известно, не христианин, то есть не принадлежу к жвачным животным, ибо, как говорит Лютер, "христианин пережевывает пищу, как это делают овцы", то, хотя я и отдаю эти лекции в печать в том виде, в каком они были прочитаны, однако я их снабдил новыми доказательствами, разъяснениями и примечаниями, причем по мере возможности вычеркнул все то, что казалось мне простой жвачкой, - так, я выпустил целую лекцию, которая относилась к моим "Основам философии". Однако, я оставил первые лекции, хотя они не содержат ничего такого, что не было бы напечатано в моих других сочинениях, но что было выражено в них другими словами и отрывочно; я это сделал, исходя из того предположения, что эти мои лекции могут попасть в руки к таким людям, которые не имеют остальных моих сочинений, по крайней мере философских.

Что эти лекции появляются лишь теперь, это никого не должно удивить. Что может быть более своевременным теперь, чем напоминание о 1848 г.? При этом напоминании я, однако, должен заметить, что эти лекции были единственным проявлением моей общественной деятельности в так называемую революционную эпоху. Во всех, как политических, так и неполитических, волнениях и совещаниях этой эпохи, свидетелем которых я был, я принимал участие лишь в качестве критического зрителя или слушателя по той простой причине, что я не могу принимать никакого деятельного участия в безуспешных, а следовательно, и бессмысленных предприятиях. Но я в самом начале этих волнений и совещаний уже предвидел или предчувствовал их исход. Известный французский литератор недавно поставил мне вопрос, почему я не принимал участия в революционном движении 1848 г.? Я ответил: Господин Тайандье! Если революция вспыхнет вновь и я приму в ней деятельное участие, тогда вы можете быть, к ужасу вашей религиозной души, уверены, что эта революция победоносная, что пришел день страшного суда над монархией и иерархией. Но, к сожалению, я не доживу до этой революции. Однако я принимаю участие в великой и победоносной революции, но в той революции, истинные действия и результаты которой обнаружатся лишь в течение веков, ибо, знайте, господин Тайандье: согласно моему учению, которое не признает никаких богов, а следовательно, также и никаких чудес в области политики, согласно моему учению, которого вы совершенно не знаете и в котором вы ничего не понимаете,-хотя вы позволяете себе судить обо мне, вместо того, чтобы изучать меня, - согласно моему учению, пространство и время суть основные условия всякого бытия и сущности, всякого мышления и деятельности, всякого процветания и успеха. Не потому, что парламенту не хватало религиозности, как комическим образом уверяли в баварском рейхсрате, - большинство его членов были религиозные люди, а ведь господь бог также соображается с большинством - революция имела столь постыдный и столь безрезультатный конец,-но потому, что у нее не было никакого чувства места и времени.

Мартовская революция все еще была плодом, хотя и незаконным, христианской веры. Конституционалисты верили, что стоило только монарху сказать: "Да будет свобода, да будет "справедливость!" - и тотчас настанут справедливость и свобода. Республиканцы верили, что стоило только пожелать республику, чтобы ее тем самым вызвать к жизни; верили, таким образом, в сотворение республики из ничего. Первые переместили в область политики христианскую веру в чудодейственное слово, вторые - христианскую веру в чудесные действия. Но знайте, господин Тайандье, обо мне хотя бы столько, что я абсолютно неверующий. После этого как же вы можете привести в связь мои дух с духом парламента, мою сущность с сущностью мартовской революции.

Брукберг, 1 января 1851 г.

ПЕРВАЯ ЛЕКЦИЯ.

Приступая к своим "Лекциям о сущности религии", я должен прежде всего признаться в том, что только призыв, определенно выраженное желание части учащейся здесь молодежи побудили меня сделать этот шаг, преодолев свое собственное упорное сопротивление.

Мы живем в такое время, когда нет надобности, как было когда-то в Афинах, издавать закон, гласящий, что каждый в момент восстания обязан определить, на чьей он стороне; мы живем в такое время, когда каждый - и тот, который воображает себя наиболее беспартийным, даже против собственного сознания и воли, является, хотя бы только в теории, человеком партии; мы живем в такое время, когда политический интерес поглощает собой все остальные, и политические события держат нас в непосредственном напряжении и возбуждении; в такое время, когда - особенно на нас, неполитических немцев возлагается обязанность забыть все ради политики. Ибо как отдельный человек ничего не достигнет и не сделает, если у него нет силы в течение некоторого времени сосредоточиться над тем, в чем он собирается чего-либо достигнуть, так и человечество в известные эпохи должно позабыть ради предстоящей ему задачи все остальные, ради одной деятельности всякую другую, если оно думает осуществить что-то дельное, что-то законченное. Правда, предмет этих лекций, религия, теснейшим образом связан с политикой, но наш главнейший интерес в настоящее время - не теоретическая, а практическая политика; мы хотим непосредственно, действуя, участвовать в политике; нам недостает спокойствия, настроения, охоты, чтобы читать и писать, чтобы поучать и учиться. Мы достаточно долгое время занимались и довольствовались тем, что говорили и писали, мы требуем, чтобы, наконец, слово стало плотью, дух материей, довольно с нас как философского, так и политического идеализма; мы хотим теперь быть политическими материалистами.

К этим общим, коренящимся во времени, причинам моего нежелания преподавать присоединяются еще и личные соображения. Я по натуре, - если брать ее теоретическую сторону, - гораздо менее предназначен быть учителем, чем мыслителем, исследователем. Учитель не устает и не должен уставать тысячу раз повторять одно и то же, - с меня же довольно сказать что-либо один раз, если только у меня имеется сознание, что я это хорошо сказал. Меня интересует и приковывает к себе предмет лишь до тех пор, пока он мне ставит еще препятствия, пока я им целиком не овладел, пока мне с ним еще как бы приходится бороться. Но как только я его одолел, то я спешу к другому, новому предмету, ибо мой умственный взор не ограничен пределами одной специальности, одного предмета: меня интересует все человеческое. Правда, я меньше всего ученый скупец или эгоист, собирающий и сберегающий только для себя; нет, то, что я делаю и мыслю для себя, я должен делать и мыслить и для других. Но я чувствую потребность поучать чему-либо других лишь до тех пор, пока, уча их, я и сам поучаюсь. С предметом же этих лекций, с религией, я давно закончил свои счеты; в своих сочинениях я исчерпал его со всех существеннейших или, по крайней мере, труднейших сторон. Затем, я по своей природе совсем не любитель ни многописания, ни многоговорения. Я, собственно говоря, могу говорить и писать только тогда, когда предмет держит меня в состоянии аффекта, когда он меня воодушевляет. Но аффект воодушевления не зависит от воли, не регулируется по часам, не является в определенные, заранее намеченные дни и часы. Я вообще могу говорить и писать только о том, о чем, мне кажется, стоит говорить и писать. Стоит же, на мой взгляд, говорить и писать лишь о том, что не разумеется само собой или что не исчерпано уже другими. Поэтому я беру, даже и в своих писаниях, из предмета всегда лишь то, о чем нет ничего в других книгах, по крайней мере ничего, меня удовлетворяющего, исчерпывающего. Остальное я оставляю в стороне. Мой ум поэтому афористичен, в чем меня упрекают мои критики, но афористичен совсем в другом смысле и по другим совсем основаниям, чем они полагают; афористичен, потому что критичен, потому что различает сущность от видимости, необходимое - от излишнего. Наконец, я прожил долгие годы, целых двенадцать лет, в деревенском уединении, исключительно занятый наукой и писанием, и благодаря этому утратил дар речи, устного изложения или, во всяком случае, не потрудился его в себе развить, ибо я не думал, что мне придется опять, - говорю опять, так как я в прежние годы читал лекции в одном из Баварских университетов, - да еще в университетском городе, устное слово сделать орудием своей деятельности.