Ярослав Пеликан - Странный новый мир внутри библии

Странный новый мир внутри библии[1]

«Павел обращался к своим современникам как сын своего времени. Но наряду с этой истиной гораздо важнее другая истина: как пророк и апостол Царства Божьего он обращался ко всем людям всех времен. Различия между прежним и нынешним временем, тамошними и здешними условиями необходимо принимать во внимание. Но, принимая их во внимание, мы должны прийти к осознанию того, что эти различия не имеют никакого принципиального значения».[2]

Это начальные слова самого влиятельного, или, в любом случае, самого взрывного комментария на Библию в XX в. — «Послания к Римлянам», созданного Карлом Бартом в 1918 г. Он был назван «снарядом, упавшим на детскую площадку теологов», брутально нарушив все их игры. Первое предложение метко подытоживает историко-критический метод интерпретации Библии, достигший небывалых высот благодаря ученым XVIII, а особенно XIX вв., в частности, преподавателям самого Барта. Этот метод указал на множество аспектов, в которых Павел — или Моисей, или Иеремия, или даже Иисус из Назарета — мог восприниматься как «сын своего времени, обращающийся к своим современникам», разделяя их мировоззрение и будучи связан им. Но в последующих предложениях Барт неожиданно атакует историко-критический метод «тщательных исследований», выходя за его границы и за границы всех его достижений, к той трансцендентной реальности, которую он обозначил как «странный новый мир внутри Библии». Примерно в то же время иудейский богослов Мартин Бубер, автор книги «Я и Ты», широко известной и среди христиан, создавал перевод и комментарий на Тору, которые подобным образом показывали, что привычное современной науке противопоставление критического метода Талмуду устарело, и больше не может считаться адекватным.

В этом не было и нет возвращения назад, к состоянию, которое предшествовало историческому, текстуальному и литературному изучению Танаха и Нового Завета. Но мы можем и должны продвигаться вперед, за пределы этих исследований, ведь Танах — это не только музейный экспонат, или уцелевший артефакт ближневосточного племенного культа, или единственное доступное произведение, написанное на иврите, которое мы можем использовать как лексикон для возрождения языка. Он не менее, чем все это, но он должен быть чем-то большим. По той же причине не адекватны и описания Нового Завета как хранилища литературных образцов, или как очередного мистического культа эллинизма, или как пережитка мифологической космологии, или как отчаянных усилий апокалиптической общины переформулировать свою идентичность, после того как ее чаяния Второго Пришествия, обещанного (и ожидаемого) Иисусом, были так жестоко обмануты.

«Красота вечно древняя, вечно новая»[3]

Год за годом в современном мире, и даже в культуре, считающей себя постсовременной, исполнение «Мессии» Генделя и «Страстей по Матфею» Баха продолжают собирать внушительные аудитории, состоящие как из верующих, так и из неверующих. Хоть и не без усилий, студенты продолжают читать, и даже в какой-то мере понимать «Божественную комедию» и «Потерянный Рай». Библейские высказывания и повествования, во всей роскоши и разнообразии их узора, сохраняют свое очарование и красоту Как говорит Псалом, «нет языка и нет наречия, где не слышался бы голос их. По всей земле проходит звук их и до краев вселенной слова их» (Пс. 18/19:3–4). Даже в секулярную эпоху — и особенно в секулярную эпоху — Библия доказывает, что только она — незаменимое противоядие от цинизма и уникальный источник вдохновения для поэтов и философов, художников и музыкантов и для неисчислимых миллионов верующих по всему земному шару, открывающих ее кто каждый день, а кто лишь в минуты нужды. Книга за книгой, иногда и глава за главой, Библия создает подтекст, на фоне которого разворачиваются наши отношения с жизнью и смертью, кристаллизуются наши сокровеннейшие чаяния. Перефразируя максиму ранней Церкви, это река, в которой комар может плавать, и слон способен утонуть.[4]

В 1959 г. американский поэт Арчибальд Маклейш (MacLeish), состоявший библиотекарем Конгресса с 1939 по 1944, получил премию Пулитцера за драму «J.B.» — экзистенциальную и свежую интерпретацию Книги Иова. Тони Моррисон, получившая в 1993 г. Нобелевскую премию в области литературы, открыла источник вдохновения в Песни Соломона, под влиянием которой она написала одноименный роман (1977), а также «Возлюбленного» (1987). Но непревзойденным примером того, как вечно древняя красота Библии может представать вечно новой, явился четырехтомный эпос Томаса Манна, получившего в 1929 г. Нобелевскую премию в области литературы, «Иосиф и его братья»(1933-44). Сам он называл роман «трудоемким, как пирамида». Начатая в нацистской Германии и завершенная в Соединенных Штатах, тетралогия несет следы этого опыта: Авраам, Исаак, Иаков, патриархи еврейского народа, предстают здесь нашими общими духовными пращурами; в четвертой и последней части, «Иосиф кормилец», повествующей о спасении Иосифом египтян от голода, Томас Манн, как он сам признавал, использовал как прототип образ президента Франклина Рузвельта и его Новый курс. Основываясь на кропотливом исследовании Талмуда и других раввинистических источников, он сумел развернуть какую-нибудь дюжину глав Библии (Быт. 37–50) до двух тысяч страниц, отмеченных глубокими портретами, психологическим анализом, умопомрачительной роскошью, остроумным сюжетом, что библиографическое исследование по Библии и литературе называет «определяющим современным прочтением истории об Иосифе и, вероятно, наибольшим из специальных комментариев на нее» из всех, когда-либо написанных.[5]

Современные переводы Библии, продолжающие выходить в свет непрерывным потоком, особенно английские, убеждают в собственной вечно новой литературной красоте, а также в точности изложения вечно древнего текста. Выдающимся примером тут является Новая английская Библия 1970 г., в основе которой лежат заново исправленные тексты неканонических книг и Нового Завета вместе с Танахом в переводе Еврейского издательского общества (Jewish Publication Society). Работа над этой книгой была начата с буквального перевода, подготовленного специалистами по библейским языкам, который потом отредактировал коллектив литераторов, чтобы наилучшим образом согласовать его с нормами английского языка, и потом вновь пересмотрели ученые, чтобы убедиться, что эти исправления не исказили аутентичный смысл. Результатом явилось изложение подлинной мощи и красоты. Поэзия звучит как поэзия, англосаксонская идиоматика вытеснила латинизмы и «изящный английский» предыдущих переводов, а прирожденная мощь английских частей речи предстала в невиданной ясности. К примеру, поскольку предлоги звучат в английском довольно вяло, более буквальный перевод Послания к Римлянам в Библии короля Якова (King James Version): «все из Него, и через Него, и к Нему» (of him, and through him, and to him are all things) был заменен односложными существительными: «Исток, Путь, Цель всего сущего — Ему слава навеки!» (Source, Guide, and Goal of all that is — to him be glory for ever! — Рим. 11:36, New English Bible).

Однако ужасающее незнание Библии распространяется в наше время в масштабах эпидемии, что становится очевидно из нервного смеха, когда на сцене или во время застолья кто-то коснется таких предметов, как ангелы, молитва или бессмертие души. И все же одна из положительных сторон этого невежества (хотя довольно трудно найти в нем какие-нибудь еще положительные стороны) — трепет открытия, поджидающий образованных в других отношениях людей, когда они впервые сталкиваются с Писанием, читая его в классе или самостоятельно. Совершенно неожиданно оно вдруг обращается к ним, будто никогда ни к кому не обращалось прежде: «Красота вечно древняя, вечно новая». В нем всегда жила эта сила, и пораженные им всегда терялись, не зная, что с этим делать.

Однако, как и вечно древняя, вечно новая красота византийской иконы или григорианского хорала, мерные ритмы Псалтири и берущая за душу красота Библии постоянно находятся под угрозой оказаться самодостаточными. Сама известность Библии на протяжении стольких веков сглаживает порой ее острые углы и стушевывает ее главное назначение, состоящее не только в том, чтобы успокаивать тревожных, но и в том, чтобы тревожить спокойных, в частности, спокойно слушающих ее, сидя на скамьях своей синагоги или церкви. Если справедливо, что каждая эпоха ухитряется изобретать свои особенные ереси, то наш век кажется особо падким на эстетизм (что становится особенно наглядно, когда внушительные аудитории собираются в Великую пятницу, чтобы послушать «Парсифаль» Рихарда Вагнера — кажется, соответственно замыслу композитора), тот эстетизм, который видит предельную тайну трансцендентного, «тайну пленительную и ужасную»,[6] в красоте музыки и искусства, обладающей волшебным свойством переносить в потустороннюю реальность, не призывая одновременно к осознанию собственных грехов в присутствии Святого Господа, праведного Судии человеческого рода.