Александр Мень - История религии. Том 1 Страница 10

бы материя полностью исчезла, время и пространство продолжали бы

существовать. Осталась бы, так сказать, "теоретическая пустота", а часы и

минуты шли бы своим чередом; ведь разве можно "остановить" время! На самом

же деле, как доказал Эйнштейн, с исчезновением материи исчезли бы и

пространство, и время.

Эта мысль выглядит совершенно абсурдной: для "здравого смысла" бытие

вне пространства и времени кажется непредставимым и, следовательно,

невероятным. Но здесь у "рацио" отнято право на окончательное суждение. То,

что оно отбрасывает, оказывается приемлемым для науки.

И, как в случае с принципом дополнительности, выясняется, что

религиозная мысль уже давно предвосхитила эйнштейновское понимание природы

времени. Еще Августин, один из Отцов Церкви, отрицал существование времени

до возникновения материи /13/. Тогда это вызывало у многих философов

насмешки, и только теперь стало ясно, насколько он был близок к идеям

релятивистской физики. "Время возникло вместе с миром, - пишет, подтверждая

мысль Августина, Вернер Гейзенберг, - оно, стало быть, принадлежит миру, и

поэтому в то время, когда не существовало Вселенной, не было никакого

времени" /14/.

Все эти открытия первое время приводили ученых в отчаяние. "Когда я, -

признавался Гейзенберг, - после обсуждения предпринимал прогулку в соседний

парк, передо мной снова и снова возникал вопрос: действительно ли природа

может быть такой абсурдной, какой она предстает перед нами в атомных

экспериментах?"

Словом, сама наука приводит человека к факту парадоксальной

сверхрассудочной структуры мира. То, что для "здравого смысла" несет в себе

неустранимое противоречие, подтверждается в высшем типе

физико-математического и философского мышления.

x x x

Казалось бы, второй путь познания дал так много, что им можно было бы

ограничить наши поиски. Но торжествовать еще рано. Ворота замка открылись,

однако войти в него мы едва ли можем. Отвлеченное мышление - будь то наука

или спекулятивная философия - в силу самой своей абстрактности не может дать

окончательного и подлинного познания реальности. "Отвлеченное мышление, -

говорит Вл. Соловьев, - есть переходное состояние ума, когда он достаточно

силен, чтобы освободиться от исключительной власти чувственного восприятия и

отрицательно отнестись к нему, но еще не в состоянии овладеть идеей во всей

полноте и цельности ее действительного предметного бытия, внутренне и

существенно с ней соединиться, а может только (говоря метафорически)

касаться ее поверхности, скользить по ее внешним формам" /15/.

Вспомним в связи с этим, как видел соотношение между отвлеченными

конструкциями и живым мироощущением толстовский Левин. Едва только он

улавливал, в чем состоит смысл жизни, как теории теряли над ним власть.

"Мысли философов, - пишет Лев Толстой, - казались ему плодотворными, когда

он или читал, или сам придумывал опровержения против других учений... Но

стоило только забыть искусственный ход мысли и вернуться к тому, что его

удовлетворяло... и вдруг вся эта искусственная постройка заваливалась, как

карточный домик, и было ясно, что постройка сделана из тех же переставленных

слов, независимо от чего-то более важного, чем разум".

Эта особенность человеческого познания подтверждает мысль

экзистенциалистов, которые считают, что наше мировоззрение зависит от теорий

куда меньше, чем мы полагаем. Жизненная полнота познания уходит корнями в

это глубинное, загадочное "нечто". Следовательно, возникает необходимость

искать какой-то третий аспект в гносеологии, кроме эмпирического и

абстрактного. Он не только должен дополнить их, но и позволить реально

проникать в самую сущность познаваемого, как бы слиться с ним в одно целое и

видеть его "изнутри".

Так, например, если мы даже и построим теорию о сознании и мышлении,

она никогда не сможет заменить непосредственного живого акта личного

самосознания. Тем более идея Верховной Реальности, выведенная путем одного

отвлеченного мышления, останется безжизненной теорией и никогда не сможет

быть фундаментом для религиозного постижения.

x x x

Что же представляет собой этот "третий путь познания"?

В поисках ответа на поставленный вопрос лучше всего взять за исходную

точку самопознание. Действительно, что может быть дано нам более

непосредственно, чем наше собственное "Я"? А между тем мы узнаем о нем вовсе

не через органы чувств и не через логические операции. Совершенно очевидно,

что наше "Я" заявляет нам о себе без помощи звука, запаха, цвета или других

свойств, которые говорят о существовании внешнего мира; однако реальность

его настолько бесспорна для нас, что мы можем счесть фикцией все что угодно,

кроме нашего "Я". Не случайно поэтому Декарт начинал свое размышление о

бытии формулой Cogito, ergo sum - "Я мыслю, следовательно, существую". "Это,

- по словам Сартра, - абсолютная истина сознания, познающего самого себя"

/16/. Отвлеченное мышление здесь так же бессильно, как и органы чувств. Оно

разбивает личность на тысячи аспектов и состояний, будучи не способным

объединить их в живое целое, в то время как внутреннее единство "Я"

безнадежно ускользает от анализа. Более того, по верному замечанию одного

философа, "такое сознание, собственно, нельзя сказать, нельзя определить

логически. Природа сознания, его свойства не могут быть описаны; чтобы

понять его, как и все психическое, необходимо непосредственно пережить его"

/17/. Легче слепому объяснить свойства красного цвета, чем в рациональных

терминах передать суть самосознания, которое открывается нам в

непосредственном акте интуиции.

Это наиболее глубинное и полное восприятие реальности превышает, хотя

отнюдь не исключает, первые две стороны познания. Человек обладает не только

ощущениями и разумом, но и как бы особым "органом" внутреннего постижения,

которое раскрывает перед ним сущность бытия. Одних рецепторов и логического

анализа недостаточно для того, чтобы понять величие фуги Баха или

Владимирской Богоматери. Даже в области "точных" наук" интуитивные

предпосылки предваряют собой цепь строгой аргументации. "Результат

творческой работы математика - доказательное рассуждение, доказательство, -

подчеркивает Д. Пойя, - но доказательство открывается с помощью

правдоподобного рассуждения, с помощью догадки" /18/. Вспомним, что многие

научные открытия явились их творцам как мгновенные интуитивные прозрения,

которые лишь впоследствии обосновывались фактами и логикой. В свете этого

предание о Ньютоновом яблоке не так уж бессмысленно. Д. Менделеев, например,

увидел свою будущую таблицу во сне.

"Интуиция, вдохновение, - утверждал В. И. Вернадский, один из самых

философских умов среди русских ученых нашего века, - основа величайших

научных открытий, в дальнейшем опирающихся на факты и идущих строго

логическим путем, - не вызываются ни научной, ни логической мыслью и не

связаны со словом и понятием в своем генезисе" /19/.

Выдающийся французский физик Луи Де Бройль выcкaзывaeт ту же мысль. Он

пишет, что "человеческая наука, по существу рациональная в своих основах и

по своим методам, может осуществлять свои наиболее замечательные завоевания

лишь путем опасных внезапных скачков ума, когда проявляются способности,

освобожденные от оков строгого рассуждения, которые называют воображением,

интуицией" /20/. Другой современный физик, Вольфганг Паули, признавая, что

ни эмпиризм, ни "чистая логика" не способны установить единство между

познающим и реальностью, также апеллирует к интуиции. При этом он связывает

интуицию со сферой бессознательного, как понимал ее психиатр-философ К. Г.

Юнг. Объективная гносеологическая ценность такого предрационального познания

вытекает, по мнению Паули, из некоего "порядка во Вселенной", не зависящего

от нашего произвола и отличающегося от мира явлений" /21/. Главная

особенность интуитивного познания заключается в том, что оно дает познающему

сопричастие пульсу мирового бытия. Естественно, что этот путь познания не

мог быть обойден философами на протяжении веков истории мысли.

Понятие об интуиции существовало и в индийском, и в греческом

умозрении; о ней говорили средневековые теологи Фома Аквинат и Якоб Беме.