Георгий Федотов - Святые Древней Руси Страница 16

     Не мучеником, но страстотерпцем был князь Киевский Игорь Ольгович, убитый киевлянами в 1147 г. Свергнутый с Киевского стола после двенадцатидневного княжения Изяславом, он сидел в "порубе", то есть в темнице. Тяжко заболев, он просит о разрешении принять схиму: "Пусти мя, брате, пострищися, зане была ми на се мысль еще и во княжении моем: ныне же в нужи сей болен есмь вельми и живота си не чаю". Но после пострижения (с именем Георгия) князь выздоровел и последние месяцы жизни провел в киевском Феодоровском монастыре. В сентябре 1147 г. киевляне, не любившие его, как и Ольговичей вообще, составили вече и решили убить Игоря. Напрасно уговаривал их митрополит, князь и бояре. Толпа ворвалась в монастырь и выволокла инока Георгия из храма во время литургии. Князь Владимир с братом отбили у толпы ее жертву и привели во двор своей матери. Но народ вломился во двор и убил несчастного в сенях терема. Потом толпа надругалась над телом: привязали за ноги веревки и, протащивши через город, бросили на Подоле нагим и окровавленным. Во время погребения его гроза и другие знамения напугали киевлян и вызвали полный перелом в отношении к нему. Уже тогда многие начали чтить его как святого. Через три года тело князя перевезено в родной Чернигов, где новое чудо удостоверило его святость.

     Мы не имеем отдельного жития князя Игоря; рассказ о его убиении находим в летописи. Из того обстоятельства, что святой князь чтится не с монашеским, а с мирским своим именем, заключаем, что Церковь причисляет его не к князьям-инокам, а к князьям-страстотерпцам.

     Политическая деятельность князя Андрея Боголюбского († 1175) по разному расценивается современниками. На юге ему не могли простить погрома Киева, на севере Ростов и Суздаль были оскорблены возвышением Владимира. Вот почему летописные отзывы о нем не всегда благоприятны. Не за свои национальные заслуги князь причислен к лику святых. Церковное почитание его (местное) начинается, по-видимому, лишь с 1702 г., когда были открыты его мощи во Владимире. Но его насильственная смерть произвела такое впечатление на современников, что тогда уже было внесено в летопись сказание о ней, составленное в Вышгороде, как предполагают, Кузьмищем-Киянином, одним из слуг князя, или, по крайней мере, с его слов. Автор сказания уже называет князя святым, мучеником, страстотерпцем, сравнивает его со святыми Борисом и Глебом, из жития которых делает заимствования. Он прославляет благочестие князя, его усердие к Церкви, построение храмов. Особо отмечается его милостыня – чертами, напоминающими князя Владимира: "Веляшет по вся дни возити по городу брашно и питие разноличное больным и нищим на потребу". Автор представляет своего князя, подобно Борису и Глебу, готовым на мученическую смерть: "Вражное убийство слышав наперед... и ни во что же вмени". Правда, как видно из описания автора, князь геройски защищается от своих убийц, но недаром он перед смертью вспоминает Горясера, зарезавшего Глеба. Ночное нападение на безоружного, убийцы из числа близких, им облагодетельствованных слуг, ужасная сцена борьбы, многочисленность ран, предсмертная молитва недобитого князя – все вызывает ужас и сострадание, как к заколаемому "агнцу". Плач верного Козьмы над нагим, брошенным телом вторит заплачкам Борисова жития. Если автор, кто бы он ни был, дал характеристику святого князя, сильно расходящуюся с его исторической ролью (подчеркивая его "кротость"), то и в этом видно его желание привести образ князя к типу страстотерпцев.

     Страстотерпцем кончил свою жизнь в Орде (1318) тверской князь Михаил Ярославич, современное сказание о котором внесено в летопись. Однако ранее он доблестно бился с татарами – и в борьбе с ними, как и в вольной смерти от них "за христианы" одинаково верный своему служению. Сказание, одно из лучших княжеских житий, всего полнее выражает целостный идеал княжеского служения: страстотерпец Михаил Тверской отчасти примыкает к следующей группе: воителей и защитников русской земли.

     Тверской князь погиб жертвой политической интриги своего соперника в борьбе за великое княжение Юрия Московского. Сказание подчеркивает его бескорыстие и даже смирение в этой борьбе. Он руководится во всех своих поступках, и в войне и в мире, благом своего народа. Когда Юрий вступает в союз с татарами, Михаил отступается от великого княжения, оставляя себе лишь удельную Тверь: "Но в мою опришнину не вступайся". Татары, пришедшие с Юрием и Кавгадыем, начинают притеснять людей и угрожать Твери. Епископ и бояре дают совет Михаилу обороняться: "Перед своим сыновцем (племянником) смирение сотворил еси... а ныне пойди противу им". И князь Михаил идет на брань, ссылаясь на евангельский завет: "Иже аще кто положит душу свою за други своя, то велик наречется в царствии небесном: нам же ныне не за един друг, не за два человека положити души своя, но за толико народа в полону суща, а инии избиени суть, а жены и дщери осквернена суть от поганых, и ныне за толико народа положим души своя, да вменится нам слово Господне во спасение". Михаил побеждает московско-татарскую рать, но, ожидая ханского гнева, решает идти в Орду судиться с Юрием. Он предчувствует свою гибель, но хочет отвратить ею татарский погром от своей земли. Как тезка его, Михаил Черниговский, он благословляется у отца духовного (тоже Иоанна). Князя отговаривают от опасного пути, но он отвечает: "Видите, чада моя, якоже не требует царь вас, детей моих, и ни иного которого, разве мене, но моя главы хощет. Аще бо аз где уклонюсь, то вотчина моя вся в полону будет, множество христиан избиени будут; аще ли после того умрети же ми есть, то лучше ми есть ныне положити душу свою за многие души". Всю дорогу от Владимира князь постится от воскресенья до воскресенья и причащается святых тайн. В Орде, в оковах и с тяжелой колодкой на шее, он утешается неустанным чтением псалмов: "Вся нощи не даяша сна очима своима, да не воздремлет, не уснет храня его ангел". Днем он находит еще возможность утешать своих друзей "светлым и веселым взором". Тягчайшее унижение он переживает, когда враг его Кавгадый, поставив его на коленях, в колодке, издевается над ним на площади в присутствии множества народа: "И оттоле бяше очи его полны слез". Уже готовясь к смерти и причастившись, он отказывается от бегства, которое предлагают ему верные бояре. В отказе слышится отзвук слов св. Бориса под пером Нестора: "Аще бо аз един уклонюся, и люди своя оставив в такой беде, то кую похвалу приобрящу?". Его убивают в палатке люди князя Юрия. "Романец" ножом вырезывает его сердце. Сам Кавгадый не выдерживает и советует московскому князю прикрыть наготу убитого дяди.

     Как над Михаилом Черниговским, знамения совершаются над телом мученика, которое перевозят в Тверь и там находят "не истлевшим".

     Многое, как видим, сближает эту повесть с житиями св. Бориса и Глеба и святого князя Черниговского. И все же основной мотив подвига – даже единственный, выдвигаемый здесь – иной: это самоотверженная любовь к народу, готовность отдать свою душу "за други своя". Этот мотив господствует в житиях четвертой группы князей – воителей за русскую землю.

     Среди них первое место бесспорно принадлежит Александру Невскому. За ним отчетливее других вырисовываются образы Всеволода-Гавриила и Довмонта Псковских и Мстислава Ростиславича Храброго.

     Жития псковских князей вдохновлялись житием св. Александра. Древнее житие – конца XIII или начала XIV века – представляет оригинальное произведение, не имеющее агиографических образцов. Переделки XVI века, в каких оно вошло в Четьи Минеи, сильно расширили его, дополнив многими подробностями из летописей и из жития св. Михаила Черниговского. Но и предыдущие столетия так много работали над житием святого князя – доказательство его почитания, – что теперь невозможно восстановить в ее чистоте первоначальную редакцию. Не знаем даже, была ли она единственной или две самостоятельные повести: дружинника Александрова и инока владимирского Рождественского монастыря, где был погребен святой князь, – слились в одно произведение. Но во всех ранних редакциях (XIV столетия) светский, воинский элемент преобладает, хотя все они считают князя святым и рассказывают о чуде во время его погребения. Житие Александра есть военная героическая повесть, вдохновляющаяся римско-византийской исторической литературой ("Палея", Иосиф Флавий) и героической легендой. Достаточно судить по вступлению одной из редакций, где героизированный образ князя ставится в ряд не только с библейскими героями, но и с Ахиллесом, Александром Македонским и императором Веспасианом: "О умном и кротком и смысленом, о храбром тезоименитого царя Александра Македонского, подобник царю Алсхвысу крепкому и храброму, сице бысть повесть о нем... И возраст (рост) его паче инех человек, глас его яко труба в народе, лице же его бе яко Иосифа прекрасного... Сила же его бе вторая часть от силы Самсона; и дал ему Бог премудрость Саломона, храбрость же яко царя Римского Еуспасьяна, еже бе пленил всю землю Иудейскую..." Краткая повесть вся состоит из величественной смены победных воспоминаний протекшего княжения. Слава Александра так велика, что из немцев приходит "Божий слуга Андриаш" (Андрей, магистр Ливонского ордена) подивиться ему. Завидуя этой славе, свойский король идет на Александра, но терпит жестокое поражение на Неве. Немецкие рыцари разбиты на льду Чудского озера, литовцы тоже чувствуют на себе руку Александра. Кратко говорится о поездках в Орду. Унижение ордынского поклона ханской власти искусно маскируется славой имени Александра: татарские женщины ("жены моавитския") пугают своих детей: "Александр едет". Об отношении Александра к русским князьям, о татарской помощи в борьбе с соперниками, о наказании мятежных новгородцев, словом, о том, что могло бы омрачить славу национального героя напоминанием о спорных вопросах его политики, – в повести-житии не говорится ни слова. Оно заканчивается рассказом о погребении князя во Владимире и ужаснувшем всех чуде: как усопший сам протянул руку за разрешительной, "прощальной" грамотой митрополита. Религиозный элемент повести неразрывно слит с героическим: длинная молитва князя перед походом к святой Софии Новгородской, небесные силы, которые поборают ему: на Неве св. Борис и Глеб, на Чудском озере ангельские воинства, как в войне Езекии с Сеннахиримом (влияние образа Езекии на житие Александра Невского весьма вероятно). Поэтому не является неожиданным и посмертное чудо и заключительные слова жития, которые выражают христианскую идею этой героической жизни: "Тако бо Бог прослави угодника своего, яко много тружеся за землю русскую, и за Новгород, и за Псков, и за всю землю русскую, живот свой полагая за православное христианство".