Александр Щипков - Бронзовый век России. Взгляд из Тарусы Страница 17

– Что этому способствовало?

– Война и Победа. Ведь это возврат к теме Христа и Голгофы, и неважно, Сталин это делал или не Сталин. Даже тех, кто был прикормлен властью, но при этом честен и талантлив, как Твардовский, – их, конечно, война разбудила. Это было неизбежно. Это шло снизу. Просто люди под огнём в окопах становились верующими, людей перепахало. И они оказались готовы к новой встрече с Богом. А в случае с Заболоцким сложились воедино война и лагерный срок. И то и другое было его личной Голгофой.

– Почему эпоха называется Бронзовым веком, а не очередным «измом»?

– Хороший вопрос. Это ведь не только универсальная хронология, но и символ. Бронза – горячий металл, похожий на золото. А серебро – металл холодный, белое с чёрным: «И серебряный месяц ярко / Над серебряным веком стыл». Бронза, когда плавится, переливается всеми оттенками. И вот Олег Охапкин вольно или невольно противопоставляет новую веру остывшему, леденящему декадансу. Пусть эта вера нецерковная, пусть это субрелигиозность. Неважно. Но у Охапкина открываются царские врата – и Христос входит в сердца. А дальше зёрна отделяются от плевел.

Он исторгнул из Храма лишних.Торговавших талантом, чтобыВоцарился в сердцах Всевышний,А в торгующих – дух утробы.И пошли по домам поэты.Те, кто Бога встречали – с миром,А купцы разбрелись по светуЗолотому служить кумиру.Разбрелися по всем дорогам.Приступили ко всем порогам,И на бронзовосерых лицахТихо бронзовый век горел.

– Охапкин так изображает внутреннюю эмиграцию советской богемы?

– Не всей, а лучшей её части. И эту эмиграцию он видит как уход от мира. Советскость напоминает чем-то атмосферу Римской империи, таких параллелей и у Бродского много, в «Письмах римскому другу», например… Но поэты уходят в служение, а не в монастырь. Они образуют общину подобную апостольской. Там и русские, и евреи, и татары. Виктор Ширали, по-моему, вообще узбек. Христов интернационал. «Несть ни еллина ни иудея», все равны. Поэзия – их молитва.

– Это религиозная община?

– Практически. Они себя так чувствовали. Здесь явное двоемирие: вот земное – вот небесное, вот Бог – вот Мамона.

– А Серебряный век?

– Это оккультная, искорёженная религиозность. Как они говорили? «Соединим Христа с эросом», «Откажемся от синоптиков». Всё это очень далеко от Бога.

– А вот романтизм золотого века – скажем, лермонтовский, байронический – он всё равно «золотой»?

– Понимаете, на самом деле даже богоборчество лежит в русле библейской традиции. Оно возможно, когда Бог рядом. А у Серебряного века придуманный бог, это минус-религиозность. Богоискательство, богостроительство – это упражнения в мистицизме без веры. Потом наступает период конструктивизма, где следов религиозности не будет вообще. Будет энергия разрушения и обновления, за которой – пустота. Пройдёт «безрелигиозный» период – и именно в лице Заболоцкого начнётся новая эпоха, напоминающая позапрошлую.

– Бронзовый век – это перекличка с Золотым?

– Не просто перекличка, а наследование, хоть и через поколение. В поэзии Охапкина, Бродского, Рейна, Кривулина, Липкина, Лиснянской, Чухонцева, Седаковой слышны голоса Пушкина, Тютчева, Баратынского. В цвете бронзы есть частица золота.

– И у Заболоцкого?

– Конечно. Заболоцкий после тюрьмы приходит к субрелигиозности в творчестве. В его стихах становится ощутимой подвластность мира высшему закону.

– Он приходит к этому раньше современников Охапкина.

– Именно так. Поэтому Заболоцкому и достались ключи от Бронзового века. Он открыл этот век. Стал родоначальником новой искренности и новой глубины. Это такое литургическое чувство, «размешанное» в картине мира. Как внутренний свет. Поэт, которому он светит, становится миссионером. Он чувствует: мне есть, что сказать всерьёз. Не публике, которая в зале сидит или книжку читает, а поверх голов. Это незаметное пророчество.

– Эстрадники Политеха никогда не пророчествовали?

– Они не могли, поскольку находились в той же ситуации, что и официальная поэзия. Это был просто второй официоз, альтернативный. И он тоже имел свой формат. Вознесенский играет в футуризм. Почему? Потому что Маяковский – это символ, и подражание ему давало карт-бланш на эксперимент в известных рамках. Но по сути это был шаг назад, а не вперёд.

– Таков удел всей советской литературы?

– Нет такой литературы. Есть русская литература советского периода. «Советская литература» – миф, который был выгоден вначале советской власти, а затем её противникам. Он помогал отделять удобных от неудобных, «агнцев» от «козлищ». Понятно, что авторов ранга Пастернака стремились записать в святцы обе стороны. Понятие «поэт Серебряного века» со временем стало играть точно такую же роль: из термина оно превратилось в знак качества. Точнее, доброкачественности. Стало синонимом «поэта первого сорта». При этом Твардовский, Самойлов, Слуцкий или мощнейший Багрицкий считались поэтами классом ниже, хотя того же Багрицкого, например, Бродский называет в числе своих учителей. В какой-то мере выручало совпадение хронологии и вкусовых критериев. Но это не всегда срабатывало.

– Да уж, назвать Пастернака «советским» в 1990‑е язык не поворачивался.

– Как можно-с! Ещё сложнее было с поэтами андеграунда, сформировавшимися в советскую эпоху.

– А сегодня?

– Сегодня в целях той же самой селекции понятие «Серебряный век» стремятся расширить. А его границу – передвинуть как можно дальше по исторической шкале, к Бродскому и даже за Бродского. Но здравый смысл подсказывает, что деление это ущербное – идеологически мотивированное и кастовое.

– Вернёмся к памятнику Николаю Заболоцкому. Когда он появится?

– Скоро он будет готов в бронзе. Работа, на мой вкус, очень хорошая. Автор памятника – Александр Дмитриевич Казачок, который уже сделал нам в Тарусе две работы: памятники Ивану Цветаеву и генералу Ефремову. Он изобразил Заболоцкого таким, каким он был сразу после лагеря, примерно сорокалетним. И сумел передать его особое состояние – сочетание простоты, открытости, ума и доверчивости. Заболоцкий у него почти улыбается, но улыбаются глаза, а не губы. Удивительное состояние.

– Почему роль памятников сегодня снова возрастает?

– Потому что начинается возвращение традиции. Потому что, как говорил великий Конёнков, «без скульптуры народ превратится в быдло». Историю культуры надо возвращать и расставлять всех по местам. Не надо никого скидывать с очередного корабля современности. Например, Рождественский с Вознесенским тоже яркие поэты, и им тоже надо воздвигать памятники.

Белые кресты

Газета «Октябрь», г. Таруса

Беседовала гл. редактор Галина Плущевская

Летом 2014 года по благословению митрополита Калужского и Боровского Климента на Новом кладбище в Тарусе появились белые кресты. Большой Памятный Крест белого цвета и вокруг него несколько небольших, тоже выкрашенных в белый цвет. Они прикреплены к деревьям по оба склона кладбищенского оврага и в вечерних сумерках похожи на летящих журавлей. Тех самых, о которых пел Бернес. Справа от Памятного Креста расположен подсвечник с песком, чтобы удобно было ставить поминальные свечи. Весь этот комплекс был построен стараниями известного политолога и публициста Александра Щипкова и его супруги журналиста Любови Щипковой, людьми, хорошо известными в Тарусе.

– Александр Владимирович, в чём глубинный смысл ваших парящих белых крестов?

– Полноценная семья состоит из дедов, детей, внуков и… отеческих могил.

В Тарусе – два кладбища. Они не имеют названий, и жители их называют попросту – Старое и Новое. Наши родственники покоятся на Новом, и мы с детьми и внуками здесь бываем довольно часто. Я люблю бродить по кладбищам, читать имена на памятниках, представлять, что это были за люди и чем они занимались. К сожалению, сегодня ушла традиция указывать профессию и род занятий покойного. А напрасно.

Прохожий, останавливаясь у могильной ограды и произнося имя, вольно или невольно поминает его. Хорошо бы знать, кем был этот человек. Это, конечно, не молитва в прямом смысле слова, но всё же какая-то форма поминовения. Что мы можем дать нашим близким, ушедшим в мир иной? Только добрую память, только молитву о них. Ну и конечно, мы должны поддерживать в порядке саму могилу. Все мы чистим холмики, моем памятники, красим кресты и оградки, привозим свежий песок на дорожки. Косим траву, а зимой приходим с лопатой и пробиваемся к могилам сквозь сугробы снега. Мы тратим физические силы не для того, чтобы вырастить урожай или заработать денег. Мы тратим силы ради памяти, мы чувствуем, что это – то немногое, что мы можем отдать им, дорогим нашим людям. В этой бескорыстной трате сил на поддержание «отеческих гробов» таится глубокий смысл таинственного общения между ушедшим поколением и поколением живущих.