Лео Дойель - В поисках Библии: Тайны древних манускриптов Страница 18

«Eupolis, atque Cratinus, Aristophanesque poetae Atque alii…» (Евпол, и Кратин, и Аристофан — поэты, а также другие…) — этот латинский стих, перечисляющий мастеров «старой» комедии, напоминает нам, что мы не располагаем почти ничем из их творчества; исключением является, быть может, Аристофан (с одиннадцатью комедиями, да и то, возможно, не самыми лучшими). Равные ему Евпол и Кратин известны нам только по нескольким до обидного скудным фрагментам. А другие? Предполагают, что других было около ста семидесяти, подавляющее большинство которых нам вообще неведомы. То же самое можно сказать о «новой» комедии, досократовской философии, произведениях Демокрита и таких выдающихся историков, как Гекатей (которому многим был обязан Геродот) и Феопомп. От последнего нам остался едва лишь один параграф (если только мы откажемся приписать ему фрагменты исторического содержания, найденные в Оксиринхе).

Потери латинской литературы, по крайней мере в количественном отношении, столь же значительны, хотя они, быть может, и не заслуживают такой глубокой скорби. Тем не менее велись увлеченные поиски недостающих книг Ливия. А кто не дал бы царский выкуп за мемуары Адриана, несмотря на их превосходную «реконструкцию», сделанную Маргерит Юрсенар?

Каковы же, однако, перспективы на будущее? До сих пор ничто не может идти в сравнение с золотым десятилетием Гренфелла и Ханта в Оксиринхе, а с момента начала Первой мировой войны систематические поиски папирусов в значительной мере утратили воодушевлявшую их энергию, если не считать нескольких эпизодических предприятий, принесших весьма скромные результаты. И опять наиболее впечатляющие находки, подобные открытию в Хенобоскионе, были сделаны совершенно случайно. (Никому по сей день не известно происхождение пьесы Менандра «Ворчун», единственного полного драматического произведения из найденных в Египте, которая была приобретена у торговца Мартином Бодмером, швейцарским коллекционером, и впервые опубликована в 1958 г.) И все же количество папирусов, так же как и собрание текстов в университетах Европы и Западного полушария, продолжает расти.

Одно время возможности литературных открытий в Египте представлялись безграничными. Оксиринх показал, что могут дать раскопки: Менандр, Аристотель, Гиперид и Вакхилид были, разумеется, великолепными находками. Мусорные холмы выглядели неисчерпаемыми. Мумифицированные крокодилы, футляры мумий, кувшины, наполненные папирусами, продолжали поставлять ценнейшие отрывки. Но дело тормозили войны, увеличивались ставки местных рабочих, финансирующими организациями овладели сомнения, египетское законодательство блокировало вывоз папирусов из страны, ученым, таким как Гренфелл и Хант, не удалось вырастить достойных преемников, и горстке папирологов не осталось ничего другого, как разбираться в обширных залежах найденных ранее папирусов у себя дома. «Археология камня» снова взяла в Египте верх над «бумажной» и достигла вершины успеха в открытии Картером гробницы Тутан-хамона в 1922 г. Ни одна папирусная находка 20-х годов не могла сравниться с полной сокровищ усыпальницей юного фараона. Однако папирология остается одним из форпостов современной науки, и возрождение интереса к открытиям папирусов, возможно, уже не за горами.

Книга без обложек

Частные письма, написанные очевидцами без специального на то умысла и раскрывающие такие обстоятельства, которые знакомят нас с интимной стороной важных событий, и есть подлинная история; их рассказ намного убедительнее формального повествования с заранее обдуманным замыслом.

«Хотя это многим может показаться парадоксальным, но я осмелюсь сказать, что нелитературные папирусы обладают для историка большей ценностью, чем литературные. Мы радуемся… когда земля Египта приносит нам древние книги или их фрагменты, особенно когда книги эти — утраченные литературные сокровища. Но с научной точки зрения подлинным сокровищем, скрытым в песках Египта, является не столько древнее искусство и литература… сколько вся эта древняя жизнь, реальная и осязаемая, ожидающая случая снова быть явленной миру». Человеком, написавшим эти когда-то звучавшие еретически слова, был Адольф Дейссман, немецкий теолог. Именно он сделал больше других для того, чтобы привлечь внимание к нелитературным папирусам, которые в таком изобилии обнаруживались при раскопках и до той поры вызывали у исследователей классической древности в основном раздражение. Новая строка Сапфо или сцена из исчезнувшей комедии Менандра — вот что было целью их устремлений. Грубовато написанное письмо греко-египетского крестьянина-арендатора, выражающее его досаду на сборщика налогов, или выполненный скорописью договор на обучение раба вызывали снисходительное к себе отношение. Литературные фрагменты публиковались, как правило, очень быстро. Мелочи повседневной жизни, составлявшие содержание более девяноста пяти процентов общего числа папирусов, могли подождать.

Адольф Дейссман был молодым преподавателем в небольшом протестантском университете, когда в начале 1890-х годов ему довелось ознакомиться в Гейдельбергской библиотеке с факсимильным изданием Берлинской коллекции папирусов. С внезапностью, типичной для самых простых, но одновременно революционных открытий, беглое чтение греческих документов навело его на мысль о новой оценке нелитературных папирусов. Полное понимание пришло к нему в процессе решения одной из самых загадочных проблем Нового Завета. Теологов и филологов уже давно удивлял греческий язык, которым был написан оригинальный текст Нового Завета. Синтаксис, стиль, значение слов, да и множество самих слов, настолько явно отличались от аттического диалекта, используемого авторами классической литературы и их более поздними подражателями, что, казалось, это едва ли не другой язык. Этот странный, обладающий очевидным своеобразием диалект чаще всего именовался «библейским» или «новозаветным греческим». Некоторые называли его «древнееврейским греческим», вполне правдоподобно объясняя странности языка семитскими корнями христианской религии, а также тем, что Христос и апостолы, слова которых воспроизводит этот священный текст, говорили на арамейском диалекте. В свете этих воззрений язык Нового Завета отражал приспособление другого языка к мышлению и речевым навыкам людей чуждой культуры, никогда не владевших греческим языком достаточно хорошо. Ярким примером пренебрежительного отношения классициста к этому якобы гибридному языку-посреднику является саркастическое высказывание Фридриха Ницше: «Довольно странно, что Бог счел необходимым выучить греческий язык для того, чтобы общаться с человеком, и при этом выучил его так плохо». Другой немецкий ученый более благочестиво нарек греческий язык Нового Завета «языком Святого Духа».

Таково было состояние вопроса в тот момент, когда молодой Дейссман решительно отринул как осмеяние этого языка, так и гипотезу о его боговдохновенности. Он заявил, что не существует такого явления, как библейский греческий язык. Язык апостола Павла и евангелистов, в сущности, идентичен тому, на котором говорило грекоязычное простонародье, населявшее Восточное Средиземноморье. Средством выражения в нелитературных папирусных документах выступал живой, разговорный греческий язык того времени, неизбежно отличавшийся по стилю и словарному составу от формального, величественного языка литературной традиции. Народный язык, с презрением отвергавшийся эллинистическими авторами, был воспринят Священным Писанием как вполне подходящий. Христианство могло стать мировой религией, только выбрав повседневный, разговорный язык цивилизованного мира. Заявление Дейссмана произвело почти такую же сенсацию, как идентификация «линейного Б» с догомеровским греческим, сделанная Майклом Вентрисом [16]примерно пятьюдесятью годами позже.

Обыденным языком нелитературных папирусов и Нового Завета (а в значительной степени и «Септуагинты» [17]) был так называемый койне [18], который, обладая свежестью, выразительностью и теплотой, прекрасно отвечал духу христианской проповеди и скромности быта ранней Церкви. Среди примерно десяти процентов «экзотических» слов в греческом словаре Нового Завета (из общего числа около пяти тысяч) почти все так или иначе имели аналогии в папирусных документах. Прослеживались параллели также в особенностях структуры предложений и грамматики. Это открытие привело к новому пониманию текста подлинника, которому суждено было решающим образом повлиять на все последующие переводы Библии.

Специалисты в области классической филологии могли усматривать в «новозаветном греческом», разумеется, лишь ухудшенный вариант греческого языка Платона и Демосфена. Чтобы произвести решительный переворот в изучении и греческого языка, и Нового Завета, потребовался теолог, являющийся одновременно специалистом по греческой филологии и относящийся с постоянным интересом к исторической обстановке древнего — греко-римско-византийского — христианского мира.