Иван Киреевский - Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ. Страница 18

теперь какая бы душа могла устоять? За чѣмъ я оставилъ васъ? Но что сдѣлано, то сдѣлано. Прошедшаго воротить нельзя, и мы властны только надъ настоящимъ. Надъ нимъ я буду господиномъ, буду управляться собою и докажу это даже въ этихъ обстоятельствахъ надъ своими чувствами и воображеніемъ. Я буду покоенъ до тѣхъ поръ, покуда увижусь съ вами. Еще цѣлый мѣсяцъ! Но запасъ моей воли станетъ еще на долѣе. Прощайте, обнимаю васъ всѣхъ. Гостинцевъ не везу никому, выключая меньшихъ, и то только для того, чтобы они были мнѣ рады. При выѣздѣ изъ Варшавы, т. е. черезъ недѣлю, буду писать еще, а теперь еще разъ обнимаю васъ. Вашъ Иванъ.

„Сейчасъ явился извощикъ, который берется доставить меня до Польской границы за три червонца, вмѣстѣ съ другимъ пассажиромъ, который платитъ столько же. И такъ я ѣду сего дня. Прощайте до Петербурга”.

Иванъ Васильевичъ Кирѣевскій воротился въ Москву 16 Ноября, черезъ недѣлю пріѣхалъ и Петръ Васильевичъ, промедлившій по неволѣ нѣсколько дней въ Кіевѣ[14]. На этотъ разъ холера, слава Богу, не коснулась ихъ семьи и оба брата нашли здоровыми всѣхъ своихъ близкихъ и друзей.

Въ продолженіе 1831 года, И. В. Кирѣевскій написалъ нѣсколько водевилей и комедій, которые были разыграны на домашнемъ театрѣ. Вмѣстѣ съ Языковымъ написалъ онъ „Вавилонскую Принцессу”, драматическую фарсу въ прозѣ, перемѣшанную стихами, и осенью приступилъ къ исполненію давно задуманнаго плана: изданію журнала. Названіе „Европеецъ” достаточно указываетъ на тогдашній образъ мыслей Кирѣевскаго. Ревностными сотрудниками Европейца въ Москвѣ были Языковъ, Баратынскій и Хомяковъ; въ Петербургѣ Жуковскій, Кн. Вяземскій, А. И. Тургеневъ и Кн. Одоевскій. Въ концѣ этого года Жуковскій пріѣхалъ въ Москву и отдалъ для перваго нумера свою сказку „О спящей царевнѣ”, и тотчасъ послѣ выхода первой книжки, прислалъ „Войну мышей и лягушекъ”, „Судъ Божій”, „Царя Берендея” и нѣсколько мелкихъ піэсъ, почти что цѣлый томъ стихотвореній. Пушкинъ, довольный разборомъ Бориса Годунова, написалъ Языкову, что пришлетъ для Европейца все, что будетъ имъ окончено, радовался новому журналу, и обѣщалъ свое полное и дѣятельное сотрудничество. Европейцу предстояла блестящая будущность; все что было знаменитаго тогда въ литературѣ, блестящіе таланты того времени, которыми, по справедливости, всегда будетъ гордиться Русская словесность, люди эти безкорыстно соединились для дружной дѣятельности. Но Европейца вышло только двѣ книжки; все что было въ этихъ книжкахъ самого Кирѣевскаго, нынѣ перепечатано вполнѣ. Читатель можетъ ясно видѣть, что въ статьяхъ сихъ нѣтъ ничего возмутительнаго, ничего такого, что могъ бы вычеркнуть самый подозрительный цензоръ нашего времени. Но у Кирѣевскаго было много враговъ литературныхъ, которымъ не нравился успѣхъ новаго журнала, и которые не могли забыть его прежнихъ критическихъ разборовъ. Статья его „XIX вѣкъ” была перетолкована, и 22 Февр. 1832 года журналъ былъ запрещенъ. Въ запретительной бумагѣ было сказано: что „хотя сочинитель и говоритъ, что онъ говоритъ не о политикѣ, а о литературѣ, но разумѣетъ совсѣмъ иное: подъ словомъ просвѣщеніе онъ разумѣетъ свободу, дѣятельность разума означаетъ у него революцію, а искусно отысканная середина ничто иное, какъ конституція; статья сія не долженствовала быть дозволена въ журналѣ литературномъ, въ каковомъ запрещается помѣщать что либо о политикѣ, и вся статья, не взирая на ея нелѣпость, писана въ духѣ самомъ неблагонамѣренномъ”. Далѣе разборъ представленія „Горе отъ ума” признанъ за самую непристойную выходку противъ находящихся въ Россіи иностранцевъ. Почему Ценсоръ былъ подвергнутъ законному взысканію, продолженіе журнала воспрещено, и Кирѣевскій офиціально признанъ человѣкомъ неблагомыслящимъ и неблагонадежнымъ. Цензоръ Серг. Тим. Аксаковъ, пропустившій въ то же время шуточную поэму „12-ть спящихъ буточниковъ”, вскорѣ былъ отставленъ. Кирѣевскому, кромѣ запрещенія журнала, угрожало удаленіе изъ столицы, и онъ спасенъ былъ только горячимъ и энергическимъ заступничествомъ В. А. Жуковскаго.

Счастливы мы, что живемъ въ такія времена, когда не только возможно перепечатать статьи, вполнѣ безвредныя, не только возможно разсказать о тогдашней ценсурной придирчивости, но когда подобныя ценсурныя дѣла перешли уже въ область преданія, которому вѣрится съ трудомъ, стали дѣлами давно минувшихъ дней, глубокою стариною, которой, слава Богу, конечно не суждено уже возродиться[15].

Глубоко поразила Кирѣевскаго эта неудача на поприщѣ журнальной дѣятельности, онъ смотрѣлъ на нее какъ на лучшее средство быть полезнымъ отечеству, готовился къ ней, какъ къ святому подвигу жизни, и дѣятельность эта, поддержанная дружескимъ сотрудничествомъ людей, мнѣніемъ и одобреніемъ которыхъ онъ дорожилъ еще болѣе, чѣмъ блескомъ успѣха, дѣятельность эта была внезапно порвана при самомъ началѣ. Кирѣевскій пересталъ вовсе писать. Въ продолженіе 11-ти лѣтъ, имъ не было написано ни одной статьи, подъ которой онъ подписалъ свое имя. Маленькій разборъ стихотвореній Языкова, помѣщенный въ Телескопѣ, былъ напечатанъ безъ имени. Близкіе друзья его, и даже самъ Языковъ не знали, что статья принадлежитъ ему. Небольшая статейка объ Русскихъ писательницахъ была написана по просьбѣ Анны Петровны Зонтагъ, для Одесскаго Альманаха, изданнаго съ благотворительною цѣлью. Повѣсть Опалъ и другой отрывокъ изъ повѣсти были написаны для Европейца, хотя и были напечатаны въ послѣдствіи. Въ продолженіе двѣнадцати лѣтъ Кирѣевскій почти ничего не писалъ, и когда онъ снова началъ печатно высказывать свои мысли (1845), онѣ, по направленію, были во многомъ несогласны съ тѣми мнѣніями выраженіемъ которыхъ служилъ Европеецъ.

Повторимъ здѣсь слова Хомякова: „слишкомъ рано писать біографію Кирѣевскаго; о движеніи и развитіи его умственной жизни говорить еще нельзя, они такъ много были въ соприкосновеніи съ современнымъ и еще недавно минувшимъ, что не возможно говорить о нихъ вполнѣ искренно и свободно”. Въ этомъ очеркѣ мы и не думаемъ писать полной его біографіи; передавая въ хронологическомъ порядкѣ письма его къ семьѣ и друзьямъ, мы старались сдѣлать нѣсколько объяснительныхъ примѣчаній, разсказать о тѣхъ внѣшнихъ событіяхъ его жизни, во время которыхъ были писаны его сочиненія и письма, нынѣ печатаемыя. Мы вовсе не думали анализировать движеніе его умственной жизни; замѣтимъ одно: могъ измѣниться его взглядъ на многія историческія явленія, на значеніе Петровскаго преобразованія, даже на все наше просвѣщеніе въ отношеніи къ просвѣщенію Западному, но въ самомъ Кирѣевскомъ не было рѣзкихъ противорѣчій. Читатель можетъ видѣть, еще до изданія Европейца, изъ его письма объ Шлейермахерѣ, что и тогда Кирѣевскаго не удовлетворила разсудочная раздвоенность Нѣмецкаго философа-богослова; что онъ и тогда требовалъ цѣльности воззрѣнія, хотя и не высказывалъ прямо этого слова. Въ немъ самомъ не было этой раздвоенности; его сердечная увѣренность никогда не была въ разладѣ съ его логическими выводами. „Кто не понялъ мысли чувствомъ, тотъ еще не понялъ ее вполнѣ, точно также какъ и тотъ, кто понялъ ее однимъ чувствомъ", писалъ Кирѣевскій въ 1827 году. Логическій выводъ былъ у Кирѣевскаго всегда завершеніемъ и оправданіемъ его внутренняго вѣрованія, и никогда не ложился въ основаніе его убѣжденія.

Подлѣ Кирѣевскаго, неразлучно съ самыхъ первыхъ лѣтъ дѣтства, былъ его братъ Петръ Васильевичъ. Они были связаны такою нѣжною, горячею дружбою, которая бываетъ рѣдка даже между братьями. Мы видѣли выше, изъ писемъ Ивана Васильевича, какъ высоко онъ цѣнилъ своего меньшаго брата, но въ эпоху запрещенія Европейца, взгляды ихъ во многомъ были несходны. Щедро одаренный отъ природы[16], Петръ Васильевичъ, съ молоду, съ особенной любовью сосредоточилъ всѣ свои силы надъ изученьемъ Русской старины и выработалъ свой самостоятельный взглядъ — глубокое убѣжденіе въ безусловномъ вредѣ насилія Петровскаго переворота, въ этомъ отступничествѣ дворянства отъ коренныхъ началъ Русской народной жизни. Онъ долго оставался одинокъ съ своими убѣжденіями, они казались чудачествомъ, непослѣдовательностью въ человѣкѣ, который искренно былъ преданъ свободѣ и просвѣщенію, и Ивану Кирѣевскому трудно было согласить свои Европейскія мнѣнія съ упорнымъ Славянствомъ брата. Ихъ разномысліе въ такомъ жизненномъ вопросѣ выражалось почти что въ ежедневныхъ, горячихъ спорахъ, состояніе это не могло не быть крайне тяжелымъ для того и другаго; чтобы уцѣлѣла вполнѣ ихъ единодушная дружба, необходимо было, чтобы одинъ изъ нихъ пересоздалъ свой образъ мыслей о Русскомъ народѣ. Кажется, можно съ увѣренностью сказать, что при непрерывномъ, страстномъ обмѣнѣ мыслей и свѣденій, взглядъ старшаго брата постепенно измѣнялся, по мѣрѣ того, какъ несокрушимо-цѣльное убѣжденіе младшаго укрѣплялось и опредѣлялось изученіемъ современной народности и древней, вѣчевой Руси.