Оливье Клеман - Оливье Клеман Истоки. Богословие отцов Древней Церкви Страница 2

Свидетелей, слова которых я собрал в этой книге, мы называем отцами. Одни из них были мучениками, этими первыми мистиками. Другие — монахами, обитателями гор и пустынь. Третьи — великими умами, просвещенными Святым Духом даже в самой их безоглядности (которую Предание сумело уравновесить через консенсус, то есть их согласие с другими отцами). Многие были епископами, пастырями местных Церквей, пользовавшихся в то время значительной автономией даже во взаимном общении, — пастырями, избранными общиной и проповедовавшими ей единственную «Весть», способную и сегодня пробиться к нам сквозь глубочайшее отчаяние нашего нигилизма: «схождение» Бога, ставшего человеком, в смерть и в ад, чтобы победить все виды смерти и ада.

В ту пору мистика не анализировалась в терминах религиозной психологии, как это происходит сегодня на Западе. Смерть и воскресение Христа были ключом к пониманию жизни и Вселенной, ключом великих метаморфоз. Некоторые из них стали как бы свечами или факелами, концентрирующими «свет и пламя», дарованные всем в огненной плоти Библии и таинств, в Церкви как «таинстве» Распятого и Воскресшего, воскрешающего нас и преображающего в Себе весь космос. В отличие от наших нескончаемых дебатов о церковной «институции», «церковное бытие», по выражению одного современного греческого богослова, воспринималось как сама реальность личности в общении, как пасхальное бытие, несущее в себе обетование воскресения человечества и мира.

Эта книга предлагает прежде всего доктринальный подход, размышление скорее в таинстве, чем о нем, ибо, по слову Евангелия, надлежит «возлюбить Господа Бога всем разумением». Затем речь пойдет о пути аскезы, «о духовной брани, более жестокой, чем людские сражения», но ведущейся в одиночку. Наконец, мы коснемся созерцания, ярчайшим выражением которого является способность любить — творческая любовь, ибо она причастна любви Самого воплощенного и распятого Бога. Кроме того, мы надеемся, что эта книга поможет лучше определить место христианства в его отношении к миру религий и миру атеистических воззрений. Возможно, фундаментальные темы Божественного Три–Единства, а также Богочеловечества позволят сконцентрировать и по–новому осветить как универсальный и традиционный опыт Божественного, так и современный западный опыт человеческого.

Итак, ниже мы встретим:

1) тексты, переведенные в наиболее доступной для восприятия неспециалистов манере; некоторые незначительные перестановки или сокращения вызваны стремлением как можно точнее и понятнее донести основной смысл;

2) следующий за текстами комментарий, восполняющий вынужденную неполноту и отрывочность текстов и построенный в виде эссе;

3) примечания в алфавитном порядке в конце книги, каждое из которых посвящено одному из цитируемых авторов и приводит данные о его произведениях, использованных в книге. Эти примечания составляют необходимую часть исторического повествования. Они содержат краткие сведения о судьбе и образе мышления авторов и помогут вам лучше отличать сиюминутное от долговременного, а в общении со святыми — вечного.[19]

Часть первая О ПОНИМАНИИ ТАИНСТВА

Глава I ПОИСК, ВСТРЕЧА, РЕШЕНИЕ

Человек эфемерен. Ничтожная частица природы, ничтожное мгновение истории, он живет «мертвой жизнью», как сказал Григорий Нисский, — в мире, несущем на себе печать смерти, непрерывно раскачивающемся в небытии. Таков корень того, что мы называем злом. Но в отличие от животных, человек знает, что смертен. И самая тоска его — выражение желания: желания бытия и единства, желания Бытия, Единого, начала их откровения. Один из западных отцов, Августин Иппонский, неустанно воспевал эту тоску и эту благодать. Его догматическая система порой трудна для понимания, но надо услышать его возглас:

Братья, длятся ли наши годы? Они исчезают день за днем. Тех, кто был ранее, уже нет; тех, кто придет позже, еще нет. Одни уже ушли, другие придут лишь для того, чтобы уйти в свой срок. Сегодняшний день существует только как мгновение, в которое мы говорим о «ем Его первые часы прошли, другие еще не настали, а когда настанут, то лишь затем, чтобы раскачиваться в небытии… Ничто не обладает в самом себе постоянством. Тело не обладает бытием, не несет его в самом себе. Оно меняется с годами, меняется в зависимости от времени и места, меняется от болезней и случайностей. Не постояннее и звезды: в них совершаются тайные перемены, нить их существования раскручивается в пространстве, они вовсе не неизменны, они не суть бытие.

Сердце человека не более постоянно. Сколько мыслей, сколько порывов его возмущают, сколько страстей его терзают и мучают! Даже дух человека, сколь бы ни был одарен разумом, — и он меняется, и в нем нет бытия! Он видит и не видит, знает и не знает, помнит и забывает. Никто не обладает в себе единством бытия . После стольких страданий, болезней, невзгод и скорбей обратимся к этому Единому Войдем в этот град, обитатели которого причастны самому бытию.

Августин Иппонский

Комментарий на псалом 121, 6.

Разумеется, человек захотел «сам достигнуть единства, быть своим собственным господином и не зависеть ни от кого, кроме самого себя» (там же). Эта авантюра, по дьявольскому примеру и наущению, привела нас к полному нигилизму. Вот почему metanoia, то есть покаяние как кардинальный «переворот» ума и сердца, всего нашего восприятия действительности

есть дочь надежды. Это отречение от отчаяния.

Иоанн Лествичник

Лествица, 5–я ступень, 2.

Все это — отнюдь не вопрос умозрения, но вопрос жизни и смерти, жизни более сильной, чем смерть:

Ибо общение с Богом есть жизнь, а удаление от Бога — смерть.

Ириней Лионский

Против ересей, V, 27, 2.

Жизнь, лишенная вечности, не достойна называться жизнью. Подлинная жизнь — только жизнь вечная.

Августин Иппонский

Проповедь 346, 1.

Однако сегодня даже более, чем во времена наивысшей славы Римской империи, обращение к Богу многим кажется безумием. Действительно, существует как бы сон души, и в сомнамбулизме или пароксизме можно тоже убегать от смерти.

Авва Антоний говорит: «Придет время, когда люди станут безумны, и если встретится им кто–нибудь, кто не безумен, они обратятся к нему, говоря: «Ты бредишь!» И все потому, что он не похож на них».

Апофтегмы отцов–пустынников

Антоний, 25.

Тоска и отчаяние — не единственная отправная точка. Есть еще и восхищение, и та загадка, которой являются для нас порядок и красота мира, с одной стороны, и все творения истории — с другой.

Невидимое создает структуру видимого, соразмеряет и преображает тяжесть, смерть, разложение в формы, полные смысла и красоты. Также и человек, сознательно или бессознательно, полагает в невидимом саму идею справедливости, высокую потребность познания и искусства, возможность законов, ограничивающих насилие и покровительствующих миролюбию.

Кто даровал тебе созерцание красоты неба, движения солнца, полной луны, несметного множества звезд, гармонии и ритма, порождаемых миром словно лирой; смены времен года, чередования месяцев, годичного круговорота, разделения дня и ночи, земных плодов, безмерности воздушного пространства, неподвижного бега волн, полноводных рек, пения ветра? Кто даровал тебе дождь, хлебопашество, пищу, ремесла, дома, законы, государство, добрые нравы, дружеское чувство к подобному тебе?

Григорий Назианзин

О любви к бедным, 23,

Сквозь тоску и восхищение человек предчувствует бездну Божественной мудрости. Здесь невозможны никакие понятия, но только священный страх, трепет перед безмерным,

Дивно для меня ведение Твое (Пс. 138, 6). Славлю Тебя, потому что дивны дела Твои, и душа моя вполне сознает это (Пс. 138, 14). Многим вещам мы дивимся в восхищении, но без страха — например, красоте колоннад, шедевров живописи или прекрасных тел. Мы восхищаемся также величием и безмерностью морской пучины, но уже со страхом, когда склоняемся над ней. Так и псалмопевец, созерцая бездонный океан Божественной мудрости, испытывал головокружение. Он дивился ей с трепетом и отступил, говоря: Славлю Тебя, потому что я дивно устроен Дивны дела Твои. И еще: Дивно для меня видение Твое, — высоко, не могу постигнуть его!

Иоанн Златоуст

О непостижимости Бога, слово I.

Все эти интуиции концентрируются и обретают теплоту жизни в свидетельстве Илария Пиктавийского. Замечательна современность этого галло–римлянина IV века. Действительно, ничто так не напоминает наше общество, как умственный мир элиты Римской империи в эпоху ее упадка. В нем смешались материализм, скептицизм и синкретизм «новой религиозности», резко отличной от древних религий, давно устаревших вследствие развития индивидуализма и рационализма. Просто то, что тогда касалось лишь узкого круга избранных, теперь касается всех.