Рудольф Штайнер - Хомункулус Страница 2

Хомункулус, позорно оставленный, спасается с помощью Агасфера (Ahasvers) и появляется снова в Европе, чтобы позволить теоретическим воззрениям пессимизма стать делами. Созывается конгресс, который имеет цель подвинуть все существа в один день через единодушное решение, чтобы положить конец бытию. Соглашение достигается, и наивысший идеал пессимистов кажется, через гениальность Мункеля, близким к своему осуществлению. Первое Апреля должен быть днем конца, все идет хорошо. Тут слышится в решающее мгновение поцелуй любовной пары, и все снова срывается. Здесь видит Хомункулус наконец, что с этим испорченным поколением ничего больше не начать, он строит дирижабль и отправляется в бесконечное мировое пространство. Молния ударяет в транспортное средство, и так парит Хомункулус, прицепившись к его остаткам с Лурляй (Lurlei), которую он, после того как она за ним повторно проследовала всегда снова находит, в бесконечном мировом пространстве, игра космических сил, то этим, то тем мировым телом притягиваться и отталкиваться. Он не может умереть, он становится игрой элементов, из которых он машинообразно составлен вместе. Бездушный человек не может быть счастливым. Только из собственной самости (Selbst) приходит наше счастье. Глубокая, содержательная внутренняя глубина (Inneres) единственно способна дать удовлетворение. Кто таковой не имеет, тот в высшем человеческом смысле не состоялся истинно. Где недостает этого первоисточника (Urquell), жизнь появляется как блуждание без цели и назначения. То, что взяло начало в таком охарактеризованном высшем смысле, может спокойно снова уходить, если его задача исполнена.

Хомункулус однако не может умереть, он ведь никогда истинно не рождался. Чистый механизм не знает ни рождение, ни смерть. Поэтому он будет вечно парить в мировом пространстве.

Видно, что глубокомыслию Хамерлинга удалось великолепным образом представить заблуждения времени. Как основная идея является великой и важной, так является также и отдельность живой. Хамерлинг остался также и здесь идеалистическим поэтом. Таковой имеет ведь задачу, вывести последствия действительности, взглянуть из случайного прочь в глубинное. Как действительно великое и достойное в идеале появляется только еще более усиленным, более исполненным достоинства, так является плохое, превратное у идеалистического поэта карикатурой. Многие натолкнутся на эти искаженные образы, карикатуры; они должны былы бы искать вину только не у поэта, но в мире, из которого он творил. Наша критика, конечно, является наиболее удаленной от такого объективного суждения творения, она втянула это в спор сторон, партий и наиболее невероятным образом пыталась исказить публике картину творения. Мы хотим в дальнейшей статье поговорить о таком отношении критики к "Хомункулусу".

*

На поведении нашей критики по отношению к "Хомункулусу" снова еще раз так верно показано, что вся она лишена стремления к объективности. Обнаружит ли она суть творения, выставит ли она дело в правильном свете, ей это безразлично; ее касается только то, чтобы отточить ряд "остроумных" фраз для того, чтобы "развлекать" свою публику.

Последняя, затем в основном, также не спрашивает, точно ли критик судил или нет, является ли он в состоянии бескорыстно углубиться в творение; она спрашивает только то остроумничающее духообилие (Geistreichtuerei), которое является врагом всей позитивной критики. Такая критика не обдумывает никогда, что она является совершенно неплодотворной, если она не ставит себе серьезную задачу предварять публику в понимании времени и его явлений. Критик хочет использовать только продуктивную духовную работу истинного писателя или художника как подставку для ног, чтобы свою собственную неплодотворную личность повсюду сделать заметной. Везде есть эта недостающая серьезность в понимании своей профессии, которую должно сделать упреком современной критики. Образцовую критику использовали, например, оба Шлегеля (Schlegel), у которых всегда великие принципы искусства, важное мировоззрение стояли на заднем плане, когда они судили. Сейчас предоставляют себя, однако, всецело субъективному произволу. Только этому обстоятельству должно приписать то, что критик сегодня выдвигает вещи, которые находятся в резком противоречии с тем, что он утверждал за немногие месяцы до этого. Где серьезное понимание искусства и мира выносит отдельные суждения (Einzelurteile), там является такое шатание немыслимым. Об ответственности перед форумом мировой истории современная критика не имеет, в основном, ни малейшего сознания. Хамерлинг метко изобразил в песне "Литературная Валпургиева ночь (Literarische Walpurgisnacht)" неутешительное состояние нашей современной литературы, конечно всегда остающейся верной задаче поэта, чьи изображения должны оставаться неподвержеными тенденциям и лозунгов партий, сторон.

Что однако сделала критика из этого "Хомункулуса"? Она втянула его в спор партий, а именно в его наиболее отталкивающую форму, в расовую борьбу. Определенно нельзя оспаривать, что сегодня иудаизм (Judentum) все еще выступает как законченное целое и как таковой многократно вмешался в развитие нашего современного состояния и таким образом, который западным культурным идеям был никак не меньшим, как благоприятным. Иудаизм, как таковой, однако, давно изжил себя, не имеет никакого права внутри современной народной жизни, а то, что он себя все-таки сохранил есть ошибка мировой истории, чьи последствия не могли не наступить. Мы подразумеваем здесь не только формы еврейской религии, мы подразумеваем преимущественно Дух иудаизма, еврейский образ мышления. Непредвзятый человек теперь должн был бы полагать, что лучшие судители такого поэтического облика, который придал Хамерлинг именно затронутому факту, являлись бы евреи. Евреи, которые вжились в западный культурный процесс, должны были бы однако лучше всего усмотреть ошибки, которые имеют, из серой древности в новое время пересаженный и здесь совсем непригодный, нравственный идеал. Евреям самим должно ведь, самыми первыми, стать ясным распознание того, что все их особые устремления должны быть орошены через Дух современного времени. Вместо этого творение Хамерлинга просто было представлено так, как если бы это было вероисповеданием некого сторонника антисемизма.

Поэту приписали точку зрения, которую он не может принять в силу Духовной высоты с которой он смотрит. Мы понимаем однако довольно хорошо, что кто-нибудь, чье имя в "Хомункулусе" в мало лестной связи появляется называнным, не может прийти к объективному признанию книги. Если однако такая большая газета как "Новая свободная пресса (Neue Freie Presse)" имеет не более высказать о "Хомункулусе", чем одетые в безвкусные шутки приступы ярости некого необходимо предвзятого человека, тогда действительно не знаешь, должно ли сердиться такой лекгомысленности или смеяться над дерзостью. Не должно ли поэтому здесь просто возникнуть намерение, в объективном изложении Духа иудаизма уже почуять антисемизм? Для формы антисемизма, для которой, если уже хотят употребить излишнее слово, подходит Хамерлинг, имеется совсем определенная формулировка: Он принимает -- как каждый непредвзятый, от партийного фанатизма свободный человек -- по отношению к иудаизму точку зрения, которую каждый независимый от предрассудков своего рода и вероисповедания еврей может разделить. Не требуйте только большего от Духа, который так всецело ссросся с западными идеалами, как Хамерлинг. Является поведение "Новой свободной прессы" и аналогичных газет по отношению к "Хомункулусу" в наивысшей степени недостойным, то это является не менее непростительным, чем когда антисемитские газеты представляют Хамерлинга как единомышленника такой партии, которая наряду с пригодностью к неистовству и шуму имеет характерным ничто иное как полное отсутствие любой мысли. Сторонники этой партии в своих газетах просто вырвали части из целого, чтобы истолковать их на свой лад, что является ведь известным главным трюком журналистики.

Хамерлинг решительно протествовал против таких искажений своего новейшего творения, сначала в письме, которое печаталось в "Дневной почте Граца (Grazer Tagespost)" и в "Немецкой газете (Deutschen Zeitung)", затем в поэме в "Прекрасном синем Дунае (Schцnen blauen Donau)". Мы постарались здесь его точку зрения противопоставить преднамеренно ложным толкованиям его современников.

Мы не можем не припомнить, еще высказывания некоторых других критиков, которые основываются на всецелом непризнании взаимосвязи поэта и поэзии. Спрашивается здесь: Как должен быть разделенным однако с собой и миром человек, который позволяет увлечь себя для сотворения таких безобразных образов; как нездоров должен быть нрав того, кто своему времени противопоставляет такое зеркальное отражение? В противоположность этому мы хотели бы поднять другой вопрос: Как должна быть разделена критика с принципами всей эстетики, которая отклоняет суждение некоторого творения как такового по субъективному восприятию поэта? Была значительная речь, которую Шиллер (Schiller) однажды произнес по отношению к Гете (Goethe), когда последний пожаловался, что его упрекают аморальным некоторых его обликов, персонажей: Можно ли Вам доказать, что безнравственные акты проистекают из Вашего образа мышления, а не из Ваших персонажей, то это могло бы быть сделано Вам упреком, однако не потому что Вы прегрешили перед христианским, но потому что вы прегрешили перед эстетическим форумом. Должно было бы полагать, что такие основоположения, которые являются бесспорными, давно уже перешли нашим критикам в плоть и кровь. Было бы это так, тогда однако они обнаружили бы, что временные облики, персонажи, которые Хамерлинг создал, не могли выглядеть иначе, чем они именно есть, потому что они не имеют ничего общего с его образом мышления о времени. Это, однако, есть одна из главных ошибок нашей критики, что она не по примеру науки желает принять в себя основоположения, которые являются здесь как остающиеся аксиомы. Она здесь находится всецело в случае ученых, которые не знают, уже имеющиеся в наличии, основоположения своей науки. Мы не имеем именно никакой критики, которая находится полностью на высоте своего времени, ибо то, что именует себя так, есть главным образом ничто иное, как критическое дилетантство.