Спиридон Кисляков - Из виденного и пережитого Страница 22

— Да, милый мой дедушка, — сказал я, — ты много пережил всяких мук и страданий.

— Да, этот Разгильдеев много нас отправил на тот свет и отправил даром, но он заслужил одно лишь проклятие; нет ни одной арестантской песни, ни одного арестантского стихотворения, в котором бы не проклинали его арестанты,

Так распростившись с дедушкой, я отправился на свою квартиру.

Этот арестант был молдаванин. Тип свирепый и хищный, но впоследствии раскаявшийся, Он был средних лет, плечистый, коренастый, невысокого роста; Вот что он мне рассказывал о себе:

— С самого моего юного возраста я сторонился труда, любил я жить без всякого дела. Праздность научила меня ходить по чужим садам, виноградникам, пасекам. Часто ходил на вечеринки, почти каждый день я посещал питейные дома. Отец, бывало, меня как начнет клясть, клянет, клянет, а я, слыша его клятвы, только дразнил его да расстегну перед ним свои портки и говорю ему: «Вот тебе, старая собака, поди выкуси то... вот тебе, гад! Ты у меня долго не поклянешься, старый черт. Я тебя скоро со света сживу». Он, бывало, начнет меня стыдить, угрожать Богом, а я в это время кричу перед ним: мать-размать — я и в крест и в причастие, а то прямо ему говорил: я твоего Бога вот куда... так ты Его, а сам все матерным словом, да все матерным его словом. Жизнь наша шла своим чередом, дни за днями, проходили, а я становился все хуже и хуже, все злее и злее, все развратнее и развратнее. Начал я предаваться скотоложеству. Стал воровать, предаваться пьянству. Жизнь моя стала бросать меня из одного порока в другой, и она так меня бросала, что я уже и сам себе стал не рад. Один раз я собрался с духом и пошел вечером к своему батюшке, чтобы исповедаться перед ним, да и больше так не жить. Шел я к нему с хорошим настроением: и только дохожу я до его дома, как вижу: батюшку-то самого откуда-то привезли пьяным-препьяным, я как увидел его в таком состоянии, да как выругался, махнул рукой, пошел от батюшки прямо к кабаку. Здесь я с горя начал пить с самого вечера, и до утра я все пил. Мне эту ночь очень было жалко себя, я хотел исправления. Я шёл к батюшке с сознанием своей испорченной жизни и всю дорогу думал: нет, так жить дурно, так жить более нельзя, надо покаяться, измениться, в корне измениться. И вот случись же такому делу! Нет, теперь я навеки пропал, и уже мне возврату больше нет. Погибла моя душа, и стал я стакан за стаканом глотать и глотать, Утром я, еле держась на ногах, пришел домой. Старик, отец мой, что-то мне сказал! а я его за горло и начал душить. Через минут каких-нибудь пять отец мой отдал свою душу Богу. Я ударился бежать. На третий день я прибежал в город Кишинев. Здесь пробыл три дня, ночевал в ночлежных домах: Но совету одного босяка я отправился через границу в Австрию. В Австрии я долго жить не мог, какая-то тоска меня мучила, я вернулся в Россию. Не дошел я до города Сороки каких-нибудь пять верст, как меня поймали. Конечно, меня судили и сослали на каторгу. Вы знаете, батюшка, я весь измучился развратными пожеланиями. Когда же все это во мне утихает и я совершенно освобождаюсь от этой страшной бури, то где-то целым вулканом, целой лавой вырывается из моей души страшное отчаяние, ненависть к самому себе, безнадежное желание освободиться от этого ужасного состояния духа. Что мне делать? Я весь измучился, весь исстрадался.

― Радость моя, нужно до того возненавидеть себя и до того смириться, чтобы ты чувствовал себя величайшим в мире грешником, и вот при таких самоунижающих чувствах покаяться, и так покаяться, чтобы, ничего, ни одного греха не утаить. Если это тебе не поможет, то самое скорое и радикальное средство вот какое: если желаешь совершенно освободиться от своих хронических привычек греха, Вам необходимо во всех своих грехах раскаяться публично перед всеми арестантами. Это будет для Вас самое радикальное и верное средство. Арестант задумался.

— Это тяжело, невозможно.

— Другого радикального средства против застарелых грехов нет.

— Поверьте мне, батюшка, это тяжело.

— Другого лекарства нет на земле против таковых привычек. Эти привычки вырываются из недр человеческой души только заступом глубочайшего смирения перед Богом.

— Нет, я так не могу.

— Насиловать я Вас в этом деле тоже не могу, но я должен одно Вам сказать, что другого средства для совершеннейшего освобождения от этого хронического зла нет. Вы подумайте только, что из Вас будет потом? Ведь Вы рано или поздно, а должны будете последние капли Вашей столь отравленной жизни выпить до дна.

— Я понимаю, но нет у меня мужества решиться на это дело.

— А Вы вот что сделаете: вот я завтра только для Вас, лично для Вас сделаю общую исповедь, и в это время Вы можете решиться на это великое дело.

На следующий день перед литургией я сделал общую исповедь. Меня страшно возмутило то, что этого-то арестанта я и не встретил за этой общей исповедью. Начал я совершать литургию. Во время причастного я начал говорить проповедь. В конце проповеди я заметил, что арестанты с большим вниманием слушали слово Божие. Заканчивая проповедь, велел арестантам стать на колени, стал и я, и, заканчивая свое слово, я молитвенно, как всегда, заключил следующими словами: «Царь наш Христос! Воззри на сих несчастных узников в час сей их горячего покаяния открой, открой, Милосердный Господи, двери своей всепрощающей любви для них. Кто, Господи, из смертных чист пред Тобою? Но Ты, Ты, Владыко неба и земли, замени для них свое праведное правосудие расплавляющим душу и сердце грешника пламенем Твоей Святой любви к нам». Я еще не встал на ноги, как этот арестант появился на амвоне и, став на него ногами, начал во всеуслышание каяться в своих грехах. Когда он говорил свои грехи, арестанты все плакали. Кончил он свою исповедь, и тогда я обратился к нему со словом: «Сын мой, сын мой милый! В тот момент, когда ты каялся, когда ты своим публичным раскаянием подвигнул других узникрв к стезям покаяния, тогда Христос, Друг и Спаситель кающихся грешников, своею десницею уничтожил все твои грехи и беззакония на хартии Своего Божественного правосудия, и Он, по данной мне власти, влагает в мои грешные уста те слова, что и Сам некогда в такие исключительные минуты Своей земной жизни произносил. Прощаются грехи твои многие, потому что ты сейчас возлюбил Его много». Арестант рыдал, потом, успокоившись, подошел к Святым Тайнам. На второй день он заявил мне, что он совершенно как бы переродился. На душе стало очень радостно, весело, и день этот для него стал днем нового появления в мир, и уже не в такой мир, каким он его знал до вчерашнего дня, а другой, мир обновленный и преображенный. Я благодарил Христа за Его реальную близость к грешникам.

Хотя этот заключенный и считался политическим, но я его считаю уголовным преступником. Это был офицер из Генерального штаба. Он продал планы Варшавской крепости германскому Генеральному штабу. Вот что он мне рассказывал: «Я имею красивую жену, нет слов, она женщина порядочная, добрая, и как жена добрая. В мою бытность холостым любил приударять за женщинами, но не в такой форме, как другие. Когда же я женился, то несколько лет я жил с нею честно и благородно. Через некоторое время, когда я попал в Генеральный с штаб, то стал жить широко. А тут, как на грех, ко мне, стали льнуть женщины. Я связался с одной барышней. Она была из духовного звания. Знаете, я все ее капризы и прихоти исполнял точно и беспрекословно. Какие были у меня деньги — все пошли только на этот милый кумир. Однажды она заявила мне, что она любить меня не будет если я в чем-либо буду ей отказывать и на одном вечере я заметил, что она очень сталако мне относиться холодно и, кроме сего, как никогда прежде, в этот вечер особенно как-то поглядывала на одного холостого поручика. Это меня весь вечер бесило. Наконец я ее уговорил и она поехала со мною в номер. Я в этом номере переночевал с ней и убедил ее, что она через какой-нибудь месяц будут большие деньги, и я, по всей вероятности; после этого потребую от своей жены развода и женюсь на тебе, так говорил я ей, и она согласилась.

Откуда я получил бы большие деньги? Вот откуда: я решил продать планы Варшавской крепости в Германию. И, действительно, я их продал за большие тысячи. Нужно сказать правду, я самолично в этих планах внес новую схему, которой хотел заинтересовать германский Генеральный штаб указывая на новые формы крепости, совершенно не известные никому. Я был поражен, насколько Германия в точности, во всех деталях осведомлена во всех наших военных тайнах. Мне самому лично пришлось о новых, которых совершенно нет в действительности, фортах битые двое суток убеждать германский Генеральный штаб относительно их существования. Когда они раскрыли предо мною свой план той крепости и стали мне показывать, где и что, и какие форты, и в каком году они строились, и кто строил, и когда был им ремонт, я так и ахнул: они, эти германцы, более нас все знают, что мы скрываем в самой глубокой тайне — все наши военные секреты». Кончил офицер свой рассказ и после большой паузы опять заговорил: «Она выдала меня. Вот что значит женщина. Женщине нужно три вещи: деньги, ненасытная мужская похоть и наряды. Это ее счастье, ее бог, ее жизнь. Говорят, существуют где-то в пространстве диаволы, может быть, это и правда, но что женщина на земле диавол, это уже несомненная правда. Женщины — кузницы, где куют женские руки кандалы на мужчин. Вот хотя бы и я. Сколько раз она меня имела в своих горячих объятиях, какими только клятвами она не уверяла меня в своей любви, сколько раз она своими любовными слезами увлажала мое лицо, какими она только поцелуями доказывала мне свою преданность, и вот во что, в конце концов, вылилась ее любовь ко мне! В холодные кандалы, в ссылку на каторгу и в безотрадную одинокую смерть».