Ольга Гусакова - Хранители веры. О жизни Церкви в советское время Страница 24

При этом почитание мучеников – домашнее, семейное – было всегда, и я их почитаю как-то просто, сколько живу. И более того, если бы дочки ныне почитаемого священноисповедника Сергия Правдолюбова потрудились бы составить его жизнеописание еще тогда, нам было бы легче жить. А мы как будто все время были первопроходцами. Когда нас пытались склонить работать на секретные службы (а меня трижды пытались вербовать), мы отказывались, но думали, как это сделать, как поступить. А надо было просто посмотреть, как поступали отцы и деды.

Дочери священноисповедника Сергия все это скрывали. Я как-то спросил у старшей его дочери, Веры Сергеевны: «Тетя Вера, ну расскажи про своего отца. Мне так интересно! Расскажи!» В ответ: «Если я буду рассказывать только одно хорошее, то это будет неправдой, а если буду и плохое рассказывать, то это будет хамством. Поэтому я не могу рассказывать». Я говорю: «Ну, тетя Вера, хоть какой-то дай нам образ своего отца». «Нет. Не хочу. Это будет неправильно». Ей сейчас девяносто лет, она жива еще, но так ничего

и не написала. Жена отца Сергия – бабушка Лидия – кое-что рассказала. Мой отец многое рассказал, на магнитофон записал шесть часов рассказов: о заключении, о Бутырке, о Соловках.

Так вот, уроки отца и деда были бы восприняты гораздо лучше, если бы все это было записано. А когда я составлял картину по фрагментам, тетя Вера мне сказала: «Отец Сергий, что ты там написал про моего отца, что он в каменоломнях, как древний мученик, страдал? Такого не было». Я говорю: «Чего не было? Каменоломни?» – «Да нет!» – «Он же был в каменоломне?» – «Да. В каменоломне он был, но ты ничего не понял». А я говорю: «А что я должен был понять? Я читаю его завещание детям, вижу, что он был в каменоломнях, так ведь и написано, и у меня сразу возникла ассоциация с ранними христианами». Она говорит мне: «Какой ты непонятливый!» Я спрашиваю: «Почему?» – «Да это было благодеянием для него!»

Оказывается, накануне памяти святителя Николая деда вызвали в НКВД и сказали: «Батюшка – это был 1943 год, – мы вас пустим служить в храм. Вы коли служите, служите на здоровье, но вы должны нам обязательно сообщать, сколько и кто ходит, как часто ходят, о чем они разговаривают… Каждую неделю должны нам писать рапорт о том, что у вас в храме происходило, иначе мы вам служить не разрешим». Он ответил: «Ни за что. Я предавать своих людей верующих вам не буду

ни за что. Все». «Да? – говорят. – Ну, посмотрим». При этом отец Сергий уже много сидел и, выйдя на свободу, так твердо сказал с пониманием, что его за это арестуют. И конечно, он рассказал своим дочкам и жене, они рассказали соседкам, соседки рассказали всем. Понимая, что он из лагеря уже не выйдет, отец Сергий сел за стол и написал первое краткое завещание детям и внукам. Волна прошла по всему Касимову. И тут женщины касимовские… вот тут я реконструирую события, мне тетя Вера этого не рассказала, она только делала намек, и я реконструирую события… (Почему они молчали? Они не давали подписку о неразглашении. Страх был, страх был и остается у всех.) Моментально слух разнесся, и стали думать, как спасти отца Сергия, как его избавить от очередного ареста. А он, конечно, в лагере погиб бы, это точно. Бросились люди туда-сюда. Знакомые побежали к военному комиссару. Без комиссаров не бывает, а во время войны он самое главное лицо в городе. НКВД – на втором месте. Комиссару говорят: «Что делать, что делать, что делать? Вы придумайте, что нам делать. Отца Сергия надо вытащить, чтобы его не арестовали». Он отвечает: «Стоп. Сейчас мы сделаем». И прямо тем же числом пишет распоряжение военного комиссара города Касимова – это я реконструирую события, – срочно призвать на трудовой фронт Правдолюбова Сергея Анатольевича. Немедленно. «Так. Берите машинку, которой волосы стригут, и обрейте его прямо сейчас. Вручите ему немедленно повестку, пусть распишется: „Явиться в военкомат", чтобы НКВД не успело». Прямо перед службой обрили ему волосы (у него и так их было мало на голове), и он бритый пошел служить всенощную под Николу. Весь обритый! О! «Святителю отче Николае, моли Бога о нас…»

И с вещами его собрали и отправили на трудовой фронт в двадцати километрах от города Касимова. Печать, подпись – все, как полагается, и он уже на фронте. Спасли его тогда. Он три года там был, три года. Он мог там написать детям и внукам завещание, мог и молиться. Приходили к нему люди и молились с ним, подкармливали его. То есть это было совершенно другое дело. Во много раз легче лагеря.

Я хочу даже благодарность написать родственникам этого комиссара и родственникам тех людей, которые его вытащили, буквально едва-едва успели. И уж после этого, после трех лет этого военно-трудового служения, он снова стал священником в Касимове, потом в Спасске, а затем в Лебедянь уехал. Так что, видите, как интересно получается, – несгибаемость, твердость у деда были. Если бы мы знали об этом раньше, нам было бы легче, когда уже нас пытались вовлечь в такое же дело.

– Отец Сергий, если можно, расскажите об этих попытках, потому что сейчас не все помнят и понимают реалии советского времени.

– Я тогда был семинаристом. Меня вызвали, лампочка светит, а он рукой лицо закрыл и сквозь пальцы на меня смотрит, изучает… Мне сразу мама вспомнилась, ее рассказы. Я думаю: «О, не пройдет, ребята, не пройдет это со мной. Со мной – нет. Пойду в лагерь, но ни за что не буду с вами работать, ни за что». И в итоге получился у меня эксперимент: а что будет, если не соглашаться? Я решил: арестуют – арестуют, нет – нет.

Вербуют меня: «Вы должны нам докладывать, кто у вас на курсе учится в Академии, кто плохо учится или хорошо, о чем говорят». Я отвечаю: «Знаете, у меня такая головка слабая-слабая». А сам в руке держу книгу. И нет чтобы подумать и спрятать эту книгу! Там на обложке написано было: Л. С. Выготский «Психология искусства» – довольно сложная и серьезная книга. Но он не стал разбираться, чего это у меня слабая головка, а такую книгу в руках держу. «Мы вас переключим на Собор Патриарший. Вы там будете как сыр в масле кататься». А меня предупреждали: «Только не раздражай, только не раздражай их», чтобы они не обиделись и не было бы последствий. Но я ему ответил: «Нет, я не могу этим заниматься. Нет, я не буду».

А соль была в том, что в армии служил я в военном ансамбле при МВД СССР, то есть в родственных войсках. В нашем полку висели бархатные знамена НКВД, вышитые золотом. Я каждый раз, как их видел, ужасался: «Мама, где я нахожусь? Моих дедов расстреливали под этими знаменами, а я здесь музицирую». Я отцу Иоанну (Крестьянкину) написал: «Что делать, уходить?» А он мне отвечает устно, он не любил писать, потому что время такое было: «Дорогой мой, ты сам туда рвался? Нет, не рвался. Тебя взяли? Взяли. Держат? Держат. Только в комсомол не вступай». Так они думали, что я свой в доску. Отличник воинской службы. Нам надавали специально этих знаков, чтобы, когда на сцене стоишь, солидно выглядеть. И мне дали знак отличника службы внутренних войск МВД СССР. Так что они очень расстроились моему отказу и довольно сурово и резко со мной распрощались. В принципе, это было отречение от мира, как это бывает у монахов, жизнь после этого идет совершенно другая, не твоя. Бог Сам ведет, а твои желания не имеют никакого значения.

– Это имело какие-то негативные последствия для вас?

– У меня же были большие планы, я даже сказал бы – честолюбивые. Идея у меня была очень мощная, и чувствовал я в себе силы необъятные: хотелось мне учиться в одном из западных университетов. Причем я выбрал почему-то Гейдельберг [97] . Когда меня, уже позже, везли на операцию в Германии, то сообщили: «Вот Гейдельберг, посмотрите в окошко». А я отвечаю: «Ой-ой, моя любовь!» Мимо МГУ, если я проезжал, то никогда не умилялся. Его ведь заключенные строили – тяжело, а в Гейдельберге хотел учиться. Ой как хотел учиться! Так вот, у меня было желание проскочить все запоры и на законном основании, в командировке, учиться, как это было до революции. Хотел по-настоящему приобщиться к европейскому уровню науки, читать на языках и т. п. То, что потом реализовалось в моей диссертации о каноне Андрея Критского… за границей я смог бы еще лучше всему научиться. Но не пустили, я не согласился ведь на них работать.

Жена мне говорит по этому поводу: «Хорошо, что они не пустили. Онемечился бы ты и стал бы и не немец, и не русский. И кому бы ты нужен такой был?» Правильно, что не пустили, говорит, так и надо. У Запада есть свои хорошие качества, но и плохие качества – тоже.

А вербовать пытались всех, я так думаю. Почти всех. Не вербовали тех, у кого такой вот синий огонь в глазах, – «фанатиков». Стеснялись, боялись, когда человек «фанатик». И слава Богу, меня не заставили, хотя я в таких войсках служил, но огня в глазах у меня, видимо, было достаточно. Так я и уцелел.

Но и перемены уже ощущались. Когда я служил в армии, был у нас баптист, отслужил два года, а присягу так и не принял. И полковник за руку с ним здоровался: «Молодец, держись». Вот такое было время – 1970 год – настолько все прогнило в советской идеологии. И инакомыслящих люди стали уважать. Ну, Брежнев уже здоровался с Патриархом за руку в Кремле, во Дворце съездов.