Андрей Муравьев - Путешествие ко святым местам в 1830 году Страница 25

Самые священнослужители привыкли более видеть в церкви дом свой, нежели храм, и не всегда внушают благоговение при отправлении литургии. Но в служении архиерейском отчасти сохранилось первобытное величие по естественной и самобытной красоте оного, которую не могли преодолеть бедственные обстоятельства Востока. Особенно в Молдавии, где царствует свобода вероисповедания, служение митрополита великолепно, и все выходы, совершаемые им на середину церкви по местному обычаю, придают много блеска обрядам.

Внутренность церквей греческих несколько разнствует от наших. Они все почти без трапезы и разделены вдоль на три части двойным рядом столбов. По обеим сторонам их и кругом стен приделаны места для иноков и почетных мирян, как в наших древних лаврах. У третьего столба, с правой стороны, стоит всегда на ступенях и под балдахином резной престол патриарха или митрополита; они слушают на нем утреню в мантии, если готовятся служить сами, и становятся на оный в полном облачении во время молебнов и панихид. Напротив возвышается так называемое царское место для старшины города под самой кафедрой, украшенной двуглавыми орлами, с вершины коей читают Евангелие, если нет архиерейского служения.

Обедня на Востоке не отделяется от утрени: во время Богородичной песни два дьякона, окадив храм, приглашают архиерея сойти с трона и вызывают к нему священников из алтаря или епископов, когда служит патриарх. Служение сего последнего не представляет никакого отличия от архиерейского, ибо патриарх только старший епископ, и сан сей возвысился до такой степени уже после великих отцов церкви, установивших порядок литургии. Но патриархи совершают оную сами только три раза в год: на Рождество, в неделю Православия и на Пасху, если не бывают приглашены служить по какому-либо частному случаю. При пении девятой песни канона и хвалитей облачается владыка и, осенив свечами народ, возглашает: «Слава Тебе, показавшему нам свет!». Тогда начинает духовенство вокруг него великое славословие и часто, пропуская часы, приступает прямо к обедне. Свещники архиерейские не ставятся, как у нас, на престол; они остаются в руках дьяконов даже на ектениях и при каждении, которое всегда совершают двое, и часто еще два других идут с курильницами перед ними, возливая ароматы.

После первой, великой ектений, всегда поют в промежутке малых псалмы изобразительные, на два клироса, речитативами довольно приятными, хотя и монотонными: а на блаженных, когда все духовенство удаляется в алтарь для малого входа, оба хора долго поют воскресные и праздничные стихиры, которыми особенно богаты греки, слагая вместе творения многих певцов духовных на тот же случай и сверх сего читая еще синаксар, или жития святых: посему первая часть обедни гораздо продолжительнее второй.

Но когда после малого входа патриарх торжественно вступит в алтарь, он не возглашает в царских вратах многолетие мирским властям; все духовенство ведет его на горний трон, как бы воцаряя в своей пастве, и провозглашает великолепный его титул, обратившийся ныне в тщетные звуки. Так, Цареградского величают святейшим, величайшим, господином князем и владыкою, архиепископом Константинополя, Нового Рима и патриархом вселенной. Титулы других патриархов столь же громки.

Во время Трисвятой песни святитель, выходя с крестом и дикириями, трижды повторяет: «Призри с небеси, Боже!» на трех разных языках, сходно с племенами своей паствы, и промежду каждого осенения хор поет: «Святый Боже». Иногда Евангелие и самые ектении и возгласы читаются на разных наречиях, и сие разноглаголание поражает душу созвучием стольких племен для славы общего Искупителя.

Перед великим входом архиерей и за ним все священники кланяются из царских дверей народу, прося отпущения грехов, и духовенство обходит со Св. дарами всю церковь, позади колонн, до западных врат, тихо творя поминовение патриарха, православных царей и громко всех православных христиан. Но есть различие в самом обряде поминовения: вместо тройного его повторения, как в служении наших архиереев, святители греческие, принимая дискос, поминают: всякое епископство православных, благочестивых царей, священнический и монашеский чин и всех православных христиан; а принимая чашу, они обращают молитвы свои за усопших, поминая блаженных и приснопамятных создателей святого храма, святейших патриархов и всех прежде отшедших отцов и братий, здесь лежащих и повсюду православных. Духовенство вслед за ними возглашает только: «Всегда ныне и присно и во веки веков». Таким образом дискос и потир разделены между живыми и мертвыми.

Служа с патриархом, архиереи не выходят из алтаря вслед за духовенством при Херувимской песне, но остаются около престола: иногда же патриарх, приняв сам дискос, уступает чашу старшему митрополиту. Царские врата, которые у нас остаются отверстыми до Святая Святым, во время служения архиерейского завешиваются на Востоке занавесом во вторую половину обедни, и там не поется хором Символ веры и Отче наш: но сам владыка, если он не служит, или старший по нем громко читают сии молитвы народу, как представители его исповедания, отвечающие за свою паству; сей обычай принадлежит еще первобытной церкви.

Иногда вместо Достойной песни хор кратко отвечает на возглас «благодарим Господа!» – двумя словами: «достойно и праведно», и дьякон, приглашая к причащению Св. Тайн, говорит: «Со страхом Божиим и верою и любовию приступите». Неизвестно, как сие последнее, столь умилительное выражение утратилось в нашей церкви.

Вот все слабые оттенки между служением греческим и российским, которые я мог заметить; в самой же одежде священников нет другой разницы, кроме той, что фелонь их имеет почти равную длину спереди, как и сзади, и что белое духовенство носит подобно инокам низкие камилавки, только без черного флера; белого же клобука не имеют на Востоке и самые патриархи.

Смерть Патриарха Григория

Выходя из церкви вместе с толпой народной, я был остановлен депутатом сербским в тесном проулке между тремя вратами, против самой патриархии. «Здесь совершилось злодеяние!» – сказал он, указывая на вереи средних ворот. Я понял его и просил рассказать мне происшествие, которого был он свидетель.

Последние минуты патриарха Григория достойны внимания. Порта, встревоженная первой искрой греческой свободы, вспыхнувшей среди княжеств, не знала что избрать: казнь или милость для смирения мятежных. Чрезвычайный синод был собран в Царьграде; именитых фанариотов и депутатов сербских заключили в патриархию и вверили надзору Григория, который сам был предметом подозрения турков. Однако же духовенство еще убедило Порту предпринять меры кротости и предоставить ему прекращение бунта. Две грамоты, одна всеобщего прощения, другая отлучения от церкви, подписанная всем синодом, были отправлены к вождям греков вместе с частным письмом от патриарха, наполненным пастырскими увещаниями. По несчастью, список их, посланный Порте, достался в руки коварного Халед-эфендия, бывшего любимца султанова, который происками одного грека, ненавистника бояр и синода, подменил подпись патриаршую и в самом черном виде представил султану послание Григория и чувства его в отношении к Порте. Тогда обуяли Махмуда и его Диван слепота и безумие, предвестники падения, которыми Провидение омрачает последние дни царств, дабы дать созреть им к погибели. Все меры благоразумия были отринуты; султан надеялся попрать чернь, сразив головы народные, и потоком крови погасить пожар; он избрал святейшую, но она послужила против него заветом.

В сих тесных обстоятельствах патриарх ежедневно ожидал гибели; все однако, было покойно, и уже надежда мало-помалу начинала возвращаться в его сердце. Настал день Пасхи: в последний раз отслужил он собором обедню и, возвратясь в дом свой, приветствовал весело поздравителей. Толпа разошлась, при нем остались только депутаты сербские. Необычайная откровенность, которой источником было совершенное спокойствие духа, овладела старцем. Бывают непостижимые минуты в жизни, перед самым бедствием облегчающие сердце, быть может, для того, чтобы расширить его для перенесения грядущих зол. Не так ли и самая чувственная природа наша, готовясь к последней борьбе, получает краткое облегчение от болезни?

«Садитесь, дети, – сказал он, – о многом хочу говорить с вами, как с людьми близкими и верными; признаюсь, я не надеялся так спокойно встретить Пасху и всякую минуту ожидал в храм янычар; но хвала Всевышнему, все, кажется, покойно, впрочем, я только желал приобщиться Св. Таин и теперь, исполнив долг сей, на все готов. Много лет живу я на свете и, когда думаю о прошедшем, вижу, что какая-то странная судьба соплетена с моею участью. Вот уже третий раз как возведен я на вселенский престол, с которого два раза был свергнут по обстоятельствам совершенно мне чуждым. В самом деле, какое могло быть отношение между мною и Наполеоном, когда он покорил Египет? Султан разгневался на франков, а вместе и на всех христиан, и я был сменен в порыве его гнева. В другой раз флот английский подступил к Царьграду; подозрение Порты пало на греков, как на сообщников неприятеля; я видел нависшую надо мною грозу и, желая отклонить ее, пришел сам предложить Порте помощь моего народа к защите Царьграда. Предложение было принято с радостью: на другой день с заступом в руках, сопровождаемый тридцатью тысячами греков, я стоял близ сераля, возбуждая их ревность к возвышению земляных укреплений. Надо мною в киоске сидел султан и гордо смотрел на трудящуюся толпу. Скажу откровенно, когда я взглянул на безоружного султана, на корабли английские, грозящие берегам, и на толпу сограждан, готовых исполнить мою волю, – странная мысль обуяла мое сердце; я подумал: ныне час! воскликну к народу, и враг в руках наших, причалят союзники и воскреснет Эллада! Но в то же мгновение рассеялась мечта; я вспомнил о потоках крови, о гибели стольких жен и детей и с тяжким вздохом поднял заступом горсть родной земли для защиты варваров. Меж тем Селим, тронутый моим рвением, прислал облечь меня на берегу богатою шубою, но я никогда не носил ее. Казалось, я был в милости у Порты; несмотря на то, возникшие беспокойства внутри государства свергли и меня с престола. Ныне, через столько лет, падением предместника моего Кирилла я был снова вызван из тишины Афонской; не знаю, что на сей раз готовит мне Провидение? Теперь уже не чуждые, не иноверцы восстали на Порту; народ мой через столько столетий внял наконец гласу свободы. Какая бы участь меня ни ожидала, сладко положить душу свою за паству. О, если бы я мог быть единственною жертвою за благо всех сограждан и кровь моя запечатлела бы их свободу!».