Джидду Кришнамурти - Комментарии к жизни. Книга первая Страница 26

Сначала идея утверждается, продумывается или интуитивно ощущается, и затем мы пытаемся приблизить к идее действие. Мы пробуем жить в соответствии с ней, проводить в жизнь ее, конролируем себя в соответствии с ней — это постоянная борьба за соответствие действия рамкам идеи. Зачем эта непрерывная и болезненная борьба за формирование действия согласно идее? Что это за побуждение, состоящее в том, чтобы делать внешнее соответствующим внутреннему? Это для того, чтобы усилить внутреннее или получать подтверждение от внешнего, когда внутреннее неуверенно? При получении комфорта от внешнего разве не приобретает внешнее большую значимость и важность? Внешняя действительность имеет значение. Но когда ее рассматривают как проявление искренности, разве это не указывает более, чем когда-либо, что идея является доминирующей? Почему идея стала всесильной? Чтобы заставить нас действовать? Идея помогает нам действовать или она мешает действию?

Конечно, идея ограничивает действие. Именно страх действия порождает идею. В идее есть безопасность, а в действии есть опасность. Чтобы управлять действием, которое является безграничным, создали идею. Чтобы надеть броню на действие, возникает идея. Думайте, что случилось бы, если бы вы были щедры на действия! Итак, вы имеете щедрость от сердца, противопоставленную щедрости ума. Вы поступаете так только потому, что вы не знаете, что случится с вами завтра. Идея управляет действием. Действие — это полнота, открытость, насыщенность, а страх, как и идея, подкрадывается и овладевает вами. Таким образом, идея становится всезначимой, а не действие.

Мы пробуем заставить действие соответствовать идее. Идея или идеал — это отказ от насилия, и наши действия, поступки, мысли формируются согласно этому мысленному образцу. Что мы едим, что мы носим, что мы говорим, становится очень существенным, поскольку по этому всему мы судим о нашей искренности. Искренность становится важной, а не то, чтобы быть ненасильственным. Ваши сандалии и то, что вы едите, становятся поглощающим вас интересом, а о том, чтобы быть ненасильственным, забывают. Идея всегда вторична, а вторичные проблемы доминируют над первичными. Вы можете писать, читать лекции, сплетничать об идее, в идее есть большие возможности для раздувания себя, но нет никакого возрастающего удовлетворения в том, чтобы быть ненасильственным. Идея, будучи самоспроецированной, стимулирует и удовлетворяет, активно или пассивно. Но нет никакого очарования в том, чтобы быть ненасильственным. Отказ от насилия — это результат, побочное явление, а не сама конечная цель. Это само по себе цель только, когда идея преобладает. Идея — всегда заключение, конец, самоспроектированная цель. Идея является движением в пределах известного, но мысль не может сформулировать, что значит быть ненасильственным. Мысль может раздумывать над отказом от насилия, но она не может быть ненасильственной. Отказ от насилия — это не идея, его нельзя превращать в образец действия.

Жизнь в большом городе

Это была удачно расположенная комната, тихая и успокаивающая. Мебель стояла изящная и в очень хорошем вкусе, ковер был толстым и мягким. Там был мраморный камин, в нем горел костер. Стояли старинные вазы из разных уголков мира, а на стенах висели современные картины наряду с некоторыми, созданными старыми мастерами. Ради красоты и удобства комнаты, которая отразила богатство и вкус, было приложено значительное количество внимания и заботы. Комната была видом на маленький сад с лужайкой, которую, видимо, косили и разравнивали многие и многие годы.

Жизнь в большом городе странным образом отрезана от вселенной. Искусственные здания заняли место долин и гор, а рев движения заменил шум бурных ручьев. Ночью вряд ли можно увидеть звезды, даже если захочешь, поскольку городские огни слишком яркие, и в дневное время небо ограничено и загромождено. Определенно кое-что происходит с городскими обитателями: они хрупкие и изысканные, у них есть церкви и музеи, напитки и театры, красивая одежда и бесконечные магазины. Повсюду люди: на улицах, в зданиях, в помещениях. Облако проплывает по небу, и только немногие поднимают глаза. Там спешка и суматоха.

Но в этой комнате чувствовалось тихое и выдержанное достоинство. Она имела ту присущую богатым атмосферу, чувство надменной безопасности и уверенности, и желанной свободы от нужды. Он сначала рассказывал, что интересовался философией, как восточной, так и западной, и так нелепо, что она началась с греков, как будто бы ничто не существовало до них. И теперь он начал говорить о его проблеме: как давать и кому давать. Проблема наличия денег и сопутствующие ей многочисленные обязательства несколько тревожила его. Зачем он делал из этого проблему? Разве имело значение, кому он дал и с каким настроением? Почему это стало проблемой?

Вошла его жена, шикарная, броская и любопытная. Они оба казались хорошо начитанными, утонченными и светски умудренными. Они были умны и интересовались многими вещами. Они были детищами, как города, так и деревни, но большей частью их сердца были в городе. Такая вещь, как сострадание, казалась такой далекой. Качества ума были тщательно выпестованы. В них была некоторая резкость, грубый подход, но это не очень бросалось в глаза. Она немного писала, а он некоторой степени был политическим деятелем, и они говорили легко и уверенно. Медлительность настолько существенна для открытия, для дальнейшего понимания, но откуда взяться медлительности, когда вы знаете так много, когда самозащитная броня так тщательно отшлифована, все трещины запечатаны изнутри? Линия и форма необычно важныя для тех, кто находится в неволе чувственного. Тогда красота — это ощущение, совершенство — это чувство, а истина — вопрос умственной деятельности. Когда ощущения доминируют, комфорт становится существенным, не только для тела, но также и для души. И комфорт, особенно умственный, разрушает, приводит к иллюзии.

Мы есть то, чем мы обладаем, мы есть то, к чему мы привязаны. Привязанность не имеет никакого благородства. Привязанность к знаниям не отличается от любой другой склонности удовлетворения. Привязанность — это эгоцентризм, на низшем или на высшем уровне. Привязанность — это самообман, это спасение от пустоты «я». Вещи, к которым мы привязываемся — собственность, люди, идеи — становятся наиболее важными, поскольку без многих вещей, которые заполняют его пустоту, «я» не существует. Страх не быть способствует чувству собственности. Страх порождает иллюзию, рабство от собственных выводов. Умозаключения, реальные или воображаемые, мешают развитию сообразительности, свободы, только лишь в которой возникает действительность. А без этой свободы хитрость принимают за сообразительность. Проявления хитрости всегда сложны и разрушительны. Именно эта самозащитная хитрость потворствует привязанности. А когда привязанность причиняет боль, именно эта же самая хитрость стремится к отсоединению и находит удовольствие в гордости и тщеславии отказа. Понимание проявлений хитрости, проявлений «я» является началом сообразительности.

Навязчивая идея

Он сказал, что был одержим глупыми пустяками, и что эти навязчивые идеи постоянно изменялись. Он, бывало, волновался по поводу какого-нибудь воображаемого физического недостатка, а в течение нескольких часов его беспокойство фиксировалось на другом домысле или мысли. Казалось, что он живет от одной беспокоящей навязчивой идеи до другой. Чтобы преодолеть эти навязчивые идеи, продолжил он, ему приходилось искать помощь в книгах или обсуждать эту проблему с другом, и даже побывать у психолога. Но так или иначе, он не получил никакого облегчения. Даже после серьезной и захватывающей встречи эти навязчивые идеи тут же немедленно вновь появлялись. Если он найдет объяснение этому, положит ли это конец этой проблеме?

Разве обнаружение причины освободит от следствия? Разве знание причины уничтожит результат? Мы знаем причины, как экономические, так и психологические, войны, и все же мы поощряем варварство и самоуничтожение. В конце концов, наш мотив поиска причины — это желание избавиться от следствия. Это желание является иной формой сопротивления или осуждения, а когда есть осуждение, нет понимания.

— Тогда, что же делать? — спросил он.

Почему ум во власти этих тривиальных и глупых навязчивых идей? Спрашивать «почему» не означает искать причину как что-то далекое от вас самих, которое вы должны найти. Это просто раскрывать движения вашего собственного размышления. И, так, почему ум занимает себя подобным образом? Разве это не потому, что он является поверхностным, мелочным, пустым и поэтому обеспокоенным его собственными соблазнами?

«Да, — ответил он, — кажется, это верно, но не полностью, поскольку я — серьезный человек».