Сергей Мансуров - Очерки по истории церкви Страница 27

Только собственные его творения дают ясный и убедительный ответ — почему так выделен из всего мира и из среды апостольской этот молчаливый спутник апостола Петра.

Евангелисты, предшественники апостола Иоанна, ясно благовествовали как первую и наибольшую заповедь: «Возлюби Господа Бога Твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всею крепостию твоею и всем разумением твоим»; и вторую, подобную: «Возлюби и ближнего своего, как самого себя» (Мф. 22, 36–40; Мр. 12, 28–34; Лк. 10, 25–28). Привели и слово Спасителя, что поступающий так будет жить жизнью вечной (Лк. 10, 25–28) и что только еще понявший ее значение — не далек от Царства Божия (Мр. 12, 28–34).

Но не им было дано раскрыть любовь во всем ее Божественном величии.

Нужно было, чтобы созрело церковное общество; созрел и тот, кому дано было благовествовать эти глубочайшие тайны Божии.

И он зрел около 30 лет, охраняя молитвенный покой Божией Матери, под Ее молитвенным покровом.

Он один был с Нею у креста. Ему было сказано: «се Матерь твоя»; Ей: «се сын Твой».

Он был возлюбленный ученик. Ему и через него было раскрыто с наибольшей полнотой учение о Боге, о Сыне — Слове Божием, об Утешителе — Духе Святом. Ему было дано раскрыть учение о Боге-Любви; научить людей свойствам жизни в Боге, в Духе, в любви, благодати, истине, свете… Больше этого, глубже этого никто не научил, не благовествовал — никто из апостолов: ни Петр, ни Павел, ни Иаков, никто из учеников Христовых, — никто в мире.

Итак, имея его творения, нам незачем спрашивать, почему из всех учеников Христовых выделен апостол Иоанн.

Не ясно ли и то, что он был тот ученик, который должен был пережить остальных, благовествовать после всех апостолов и евангелистов? Его проповедь должна была идти не наряду, а после других апостолов.

Без других евангелистов и апостолов, без апостола Иакова, Петра и Павла его бы не поняли или плохо поняли бы, как и теперь не понимают, отрывая его проповедь любви от того, с чем она необходимо связана, от учения остальных апостолов — от учения о покаянии, от борьбы со страстями, самоотвержения, подвига, молитвы, разрывая необходимую связь с учениями ветхозаветными о Христе-Мессии. Словом, превращая догмат о воплощении Бога-Слова и учение о благодатной любви — в «философскую систему» «рационалистического» и «гуманитарного» направления, или проще — отождествляя Божественное откровение с земными мыслями и чувствами…

VII СВЯТОЙ ИГНАТИЙ БОГОНОСЕЦ

Конец I и начало II в. было временем первых крупных испытаний для Церкви, оставшейся без руководства апостолов. Опасность грозила совне и изнутри. Созрела опасность со стороны Римского государства: оно на грани II в., в лице императора Траяна, определило на многие годы свое отношение к христианству. Государство признало, что христианство, как недозволенное тайное сообщество, не имеет прав законного существования (в Римском государстве) и что христиане, обличенные перед судом в христианстве, подлежат уничтожению, если не отрекутся. Дело было за доносчиками. Если кто-нибудь доносил — остальное кончали представители государственной власти. Нетрудно себе представить, в какое положение попали многие тысячи христиан, живших на всем пространстве мирового Римского государства. Всякое неудовольствие любого язычника могло стоить христианину жизни. Недовольный раб мог донести на своего господина, слуга на хозяина, хозяин на слугу, сосед на соседа. Даже беспутный муж, недовольный целомудренной христианской женой, легко освобождается от нее, донеся судье, что она христианка (см. II Апологию святого Иустина Философа). И потому понятно, как легко во II веке возникали на всем пространстве Империи отдельные гонения, несмотря на отсутствие общего указа о преследовании. И хотя годами не так уж часто случались гонения, но все же всякий христианин должен был жить всегда готовым на арест, ссылку, казнь. Тертуллиан (в конце II в. или начале III в.) так определял, что такое христианин: «Христианин, т. е. человек, который всегда должен быть готовым к смерти». На примере Вифинии[123] мы уже знаем, что далеко не все христиане имели мужество жить под такой постоянной угрозой. Некоторые стали отставать от христианства, оберегая свою безопасность.

Но это было только полбеды. Еще большая опасность для Церкви таилась в недрах самого христианского общества. Если посмотреть на дело со стороны, церковное общество встречало опасность гонений очень нестройными рядами. В обзоре жизни Малоазийских Церквей мы видели много светлого. Но наряду с этим все больше появлялось христиан, которые имели «обычай коварно носить имя Христово, между тем делать дела, недостойные Бога» (Св. Игнатий. Послание к Ефесянам, 7). Они не только вносили в христианское общество, по словам современников, вместо тихости — грубость, вместо кротости — гнев, вместо молитвы — злословие, вместо смиренномудрия — велеречие; мало того: многие из них еще стремились учить и руководить. Так, в Коринфе подобного рода люди, по словам Климента Римского, подняли «нечестивый мятеж», так что дотоле «славное и для всех достолюбезное имя» этой почтенной Церкви подверглось поруганию даже среди неверных[124]. В Коринфе восстали и лишили сана тех, кто по преемству от апостолов безукоризненно проходили там епископское и пресвитерское служение.

В Малой Азии до этого дело не доходило. Но все же и здесь часть христиан на словах признавали епископа, «а делали все без него» (Св. Игнатий. Послание к Магнезийцам, 4). Со всех сторон доходили известия о попытках вносить разделение в дотоле единые церковные общины. По словам живших в то время, даже люди, «по-видимому, достойные доверия» (ср. Послание Поликарпу, 3), сбивались и сбивали, «пленяли посредством гибельного удовольствия идущих путем Божиим» (Послание к Филадельфийцам, 2); «толковали слова Господни по собственным похотям и говорили, что нет ни Воскресения, ни суда» (Послание св. Поликарпа к Филиппийцам, 7)[125]. Словом, отводили христиан от крестного христианского пути и «учили иному».

На беду, сами пресвитеры, законные руководители церковного общества, не всегда оказывались на высоте положения. Так, в Филиппах пресвитера Валента пришлось лишить сана за любостяжание[126] — по-видимому, за присвоение денег, предназначенных Церковью для бедных. Появились и диаконы, которые, по словам «Пастыря» Ерма, «худо проходили служение, расхищая блага вдов и сирот, сами наживаясь от своего служения» (Подобие девятое). Если таковы были даже некоторые из числа руководителей христианских, то что было ожидать от простых верующих? Неудивительно, что, по словам живших в то время, значительная часть христиан «отупела в вере», «не стала ходить по правилам заповедей Божиих» одни стали «дерзки, мало учатся, самодовольны, желают казаться всезнающими, но ничего не знают»; другие, из числа богатых, «с трудом вступают в общение с рабами Божиими, опасаясь, чтобы у них не попросили чего-либо»; третьи «из желания прибытка обольщали людей и учили по похотям грешников» и т. д.[127] Такие люди под видом апостолов и пророков усердно обходили христианские общины, странствуя из города в город («Διδαχή» 11). Хорошо еще, если они вводили только в обман и в убыток христиан, но они часто делались распространителями всяких ложных учений и в погоне за учениками вносили разложение в дотоле единомысленные общины («Διδαχή», 11).

Так что уже начиная с первой половины II в. язычники (Цельс, который, по словам Оригена, жил и наблюдал христиан в царствование Адриана, 117–134 гг., и позднее) не без язвительности, но, конечно, преувеличивая, замечали: «После того как (христиане) распространились во множестве, среди них появились снова отдельные партии и секты — каждый желал найти себе собственных последователей; они снова отделяются от большинства (как раньше христиане от евреев. — С. М.) и затем осуждают друг друга, так что, можно сказать, уже не имеют между собою ничего общего, кроме только имени»[128]. И это в то время, когда языческое общество начало присматриваться к новому учению и повело с ним борьбу, а христиане призывались спасать и обновлять объятый грехом мир.

Наоборот, само язычество ко II в. как-то подтянулось. Языческая государственность переживала период какого-то оздоровления. Один за другим, начиная с Траяна и кончая Марком Аврелием, у кормила правления становились выдающиеся люди, просвещенные, образцовые государи, охранители лучших римских традиций, заботящиеся о благе государства. Они все единодушно, вместе со всем просвещенным языческим обществом, с презрением и подозрительностью смотрели на «упорное суеверие» преимущественно «темных людей», на веру, которая больше всего привлекала разный мелкий люд — ткачей, шерстобитов, портных, а также женщин — всякий «темный» народ, способный верить, но не способный мыслить. Где тут, казалось, христианству поколебать весь этот прочный и уверенный в себе языческий мир? Как было даже устоять в борьбе? Казалось, несколько крепких ударов мощного Римского государства и несколько снисходительности к отпадающим, и должно рассыпаться все это «плохо организованное» и «непросвещенное» движение «восточного суеверия». Так думал, например, умный Плиний Младший, правитель Вифинии.