Тронд Берг Эриксен - Августин. Беспокойное сердце Страница 27

Так называемое видение в Остии, о котором Августин рассказывает в «Исповеди* (IX, 10), примечательно во многих отношениях. Августин и его умирающая мать–христианка переживают чисто неоплатоническое восхождение, когда в момент экстаза они вместе «прикасаются» к центру действительности и ее высшей точке. Моника вообще часто служит Августину доказательством, что существует не только философский путь проникновения в божественную мистерию. Однако здесь она способствует просвещению Августина так же, как Диотима открыла истину Сократу в диалоге Платона «Пир». В своем знаменитом рассказе Августин сводит воедино различные поля: неоплатонизм и христианство, философское знание и наивную веру непросвещенной женщины, индивидуальное посвящение и постижение истины с единоверцами.

Августин рассказывает о своих чувствах, пережитых вместе с матерью: «Когда в беседе нашей пришли мы к тому, что любое удовольствие, доставляемое телесными чувствами, осиянное любым земным светом, не достойно не только сравнения с радостями той жизни, но даже упоминания рядом с ними, то, возносясь к Нему Самому сердцем, все более разгоравшимся, мы перебрали одно за другим все создания Его и дошли до самого неба, откуда светят на землю солнце, луна и звезды. И войдя в себя, думая и говоря о творениях Твоих и удивляясь им, пришли мы к душе нашей (in mentes nostras) и вышли из нее, чтобы достичь страны неиссякаемой полноты, где Ты вечно питаешь Израиля пищей истины, где жизнь есть та Мудрость (иЫ vita sapientia), через которую возникло все, что есть, что было и что будет. Сама она не возникает, а остается такой, какова есть, какой была и какой всегда будет. Вернее: для нее нет «было» и «будет», а есть только одно «есть» (esse solum), ибо она вечна, вечность же не знает «было» и «будет». И пока мы говорили о ней и жаждали ее, мы чуть прикоснулись к ней всем трепетом нашего сердца (attigimus earn modice toto ictu cordis). И вздохнули, и оставили там «начатки духа»…» (Исп. IX, 10).

Эта история кажется слишком прекрасной, чтобы быть правдой. Но она так уместна в исповеди Августина, что выдает его горячее желание собрать противоречащие ему мнения в одну примиряющую картину. Когда вскоре после этого Моника умерла в Остии, она не только снова завоевала своего сына: «Она любила мое присутствие, как все матери, только гораздо больше, чем многие матери… в стенаниях искала она то, что в стенаниях породила» (Исп. V, 8). Это было наследством, доставшимся ей от Евы. Августин ликует про себя, оттого что Моника не будет покоиться рядом с Патрицием в Африканской земле. Они оба в конце концов одержали победу над всеми соперниками.

После девяти дней болезни Моника скончалась в возрасте пятидесяти шести лет (Исп. IX, 11). Адеодат плакал над умершей бабушкой, но Августин сумел сдержать слезы. Лишь много лет спустя он вспоминает о кончине матери в трактате «О почитании усопших к Павлину» (422). В 1945 году могильная плита Моники была обнаружена возле церкви Сан–Ауреа, там, где дорога из Остии–Антики сворачивает на Рим. Консул Аниций Басс поставил эту плиту в 410 году вскоре после падения Рима, то есть, еще при жизни Августина. Эта могильная плита была хорошо известна в средневековье среди приезжающих в город паломников, позже о ней забыли.

В начале Ренессанса останки Моники были перевезены в церковь Святого Августина в Риме, где они покоятся и поныне в ее капелле справа от главного алтаря. Незадолго до смерти Моника вместе с сыном пережила посвящение в то, что «не видел того глаз, не слышало ухо» (1 Кор. 2,9). В традиционный платоновский рассказ о восхождении Августин вставляет ряд библейских цитат и библейских аллюзий, которые христианизируют это необычное переживание. Точно так же епископ Амвросий весной 386 года в своих проповедях в Милане ссылками на Библию христианизирует и сочинения Плотина.

У Платона и Плотина нет следов современных душевных конфликтов. Из их текстов психоаналитики не вынесут для себя ровно ничего. У Августина, напротив, стремление к решающему знанию персонализировано и индивидуализировано. Готовность к бурному обращению, сопровождаемому молитвами и слезами, с самого начала находится в поле духовного напряжения. Августин современен в том смысле, что он все время окрашивает своим личным опытом изображение того, что относится к человеческой природе вообще.

Первый раз в истории мысли индивидуальность отдельно взятого человека становится неотделимой частью судьбы всех людей. Августина ни в коей мере не удовлетворило бы описание человеческой жизни, рассмотренной вне конкретных исторических условий. Его «Исповедь» нельзя непосредственно сравнивать с современными автобиографиями. Но он заложил важные предпосылки современного жанра, выявив неповторимость каждого жизненного пути. «Исповедь» — это не биографический репортаж, но литература высшего качества. Все, написанное в ней, безусловно, правда, но часто совсем в другом смысле, чем современные читатели могут себе это представить.

В Остии в своем большом доме с садом Августин и Моника беседовали на философские и богословские темы. Неожиданно они на мгновение, выйдя из своей души, услыхали голос Бога. Сады постоянно возникают в рассказах Августина в решительный момент той или иной истории. В саду потомок Адама Августин нашел путь к своему Творцу. Августин подчеркивает, что «путь к Богу — это путь назад к истоку» (О б лаж. жизни, 36), reditus ad Deum. Раз за разом он пользуется возвращением на родину или в дом детства как образом спасения (О христ. учен. 1,8–9). Однако не платоновское учение о памяти обрамляет у Августина такие рассказы, но христианская мысль о сотворении мира. Бог создал нас. Мы вышли из Его рук. Поэтому путь к Нему и есть путь к началу, к исходной точке. Человек, как блудный сын, несмотря на стыд, должен вернуться домой (Исп. 1,18; II, 10; III, 6; Лк. 15,11–12). Пастырь с радостью несет на плечах домой заблудшую овцу (Лк. 15, 5).

Душа как будто имеет в себе некую гирю, которая тянет ее назад к Богу: pondus теит, amor meus — «моя тяжесть — это любовь моя» (Исп. XIII, 9). Грех есть противоречащее природе отклонение от естественной линии, отпадение или извращение, aversio или pen/ersio. «Ты наказываешь людей за то, что они совершают по отношению к самим себе: даже греша перед Тобою, они являются святотатцами перед душой своей, портя и извращая природу свою, которую Ты создал благообразною» (Исп. Ill, 8).

Райский сад всегда присутствует как некая возможность, когда на пути Августина появляются сады. Достаточно вспомнить, что и его обращение в Милане, и небесное видение, которое открылось ему с Моникой в Остии, происходят во внутренних садах домов, где он жил. Обычай строить внутренние сады восходит к старой римской традиции, по которой каждый частный дом строился вокруг внутреннего двора, atrium. Во времена поздней античности эти внутренние дворы у наиболее зажиточных домовладельцев превратились в небольшие садики. Дома сохраняли свою духовную жизнь. Таким образом они служили символом нового, или внутреннего, человека в противоположность ветхому, или внешнему, человеку (Об ист. рел. 27, 50).

Форма жилища символизирует ту обращенность внутрь себя, какую мы наблюдаем в религии и философии поздней античности. Фасады домов, обращенные на улицу, значили гораздо меньше. Главную роль стала играть часть здания, обращенная вовнутрь — во двор, в котором был разбит цветник, росли деревья и бежала вода. Дома тоже закрывались от внешнего мира, и их неповторимость была обусловлена их внутренней жизнью. Эта планировка послужила фоном, на котором произошли два самых важных религиозных переживания Августина, и положила начало для планировки западных монастырей. Такая архитектура располагала к сосредоточению вокруг внутреннего сада. Сад, следовательно, стал образом внутреннего пространства души или, вернее: внутреннее пространство души представлялось садом во внутреннем дворике.

За год, проведенный в Риме, Августин написал первую и вторую книги трактата «О свободном решении» (387). Трэтью часть он, по–видимому, закончил уже в Гиппоне около 393 года. Две первые книги написаны в форме диалогов с другом Эводием, но большая часть третьей книги —это трактат. Августин хочет доказать существование свободы воли, отводя ей место в иерархии от материи до Бога. Разум — это самое лучшее и сильное, что есть в человеке, говорит он (II, 13). Человек грешит из–за своей воли (О прир. блага, 28). Да, грех не имеет другой причины, кроме дефекта воли. Воля — ключ к пониманию живущего в мире зла.

Зло в мире объясняется не злым богом или некоей злой субстанцией, но ошибочными решениями. Ибо воля к добру может проявляться только в том случае, если человек не привязал свою волю к земным вещам. Нужно следовать вечному закону, который презирает земные блага (О своб. реш. 1,15 и 3). Новая воля может вытеснить старую, хотя и не без борьбы (Исп. VIII, 5). Легко заставить тело повиноваться малейшим указаниям воли, диктуемым душой. Однако душе гораздо труднее повиноваться себе самой (Исп. VIII, 8; О граде Бож. XIV, 6).