Николай Сагарда - Святой Григорий Чудотворец, епископ Неокесарийский. Его жизнь, творения, богословие Страница 27

Представленные особенности сирийского жития по сравнению с повествованием Григория Нисского о том же факте ни в каком случае не допускают возможности пользования общим письменным источником. Что в нем было? Весь рассказ и вся обстановка события у Григория Нисского проще и естественнее, тогда как сирийское житие с его архидиаконом Стефаном, с публичным и явным обличением клеветы блудницы, имеет более искусственный характер.

В. Риссель (S. 231–232) указывает на повествование об оклеветании Григория блудницей, как на иллюстрацию того, что в сирийском житии устанавливается лучшая связь предшествующего с последующим. По его мнению, длинное введение, которое предшествует сообщению совершенно производит впечатление первоначальности, именно потому, что оно внутренно связано с предшествующим и последующим. Вообще этот рассказ у сирийца стоит на его первоначальном месте, и Григорий Нисский намеренно переместил его на другое место. Какие основания побудили его к этому, мы не знаем; можно только предполагать, что он считал такого рода обвинение в отношении к молодому человеку гораздо более возможным, чем в отношении к епископу. Кроме того, В. Риссель (S. 234) видит результат философского образования Григория Нисского в том, что у него блудница застала Григория во время философской беседы, а у сирийца — за объяснением Св. Писания. Конец похвального слова Григория Нисского посвящен описанию деятельности св. Григория после прекращения гонения и возвращения его в Неокесарию: учреждению праздников в честь мучеников, предсмертным распоряжениям, моровой язве и избавлению от нее по молитвам св. Григория, бывшему в начале его епископства, и обращению по сему случаю язычников ко Христу. Сирийское житие излагает конец своего повествования очень кратко: оно отмечает только возвращение св. Григория с верующими „к своей церкви“, удостоверение св. Григория в том, что осталось только семнадцать неверующих, благодарственную молитву за это и кончину. О моровой язве и избавлении от нее по молитвам св. Григория сирийское житие совершенно не упоминает. Таким образом, и здесь естественно возникает вопрос, были ли эти сведения в письменном источнике, и если были, то почему ими не воспользовался автор сирийского жития.

Ha основании сопоставлений отдельных повествований похвального слова Григория Нисского, сирийского жития и сообщений Руфина представляется возможным сделать следующие выводы:

1) По вопросу о первоначальности выясняется несомненность того, что предпочтение должно быть отдано Григорию Нисскому: а) похвальное слово Григория Нисского представляет цельный и связный рассказ, тогда как сирийское повествование дает собрание отрывков, не объединенных между собою; б) y Григория Нисского мы находим много действительно исторических подробностей, вместо которых в сирийским житии вставлены измышленные речи и диалоги, посредством которых составитель его хотел расширить и оживить скудный материал; в) несомненно, что Григорий Нисский не стремится, вопреки мнению В. Рисселя, уменьшить элемент чудесного, — напротив сирийское повествование, при отсутствии в нем исторических данных, отличается особенною любовью к чудесному и явно усиливает его, когда говорит о посольстве ангела в качестве посредника между митрополитом и пустынником Григорием, о появившихся на стене буквах, о часто слышимом голосе с неба, о воскрешении умершего иудея, об осушении озера перед глазами всех, о демоне, который из мести возбуждает преследование против христиан, о божественном повелении, по которому епископ с диаконом убегают и чудесно спасаются.

В. Риссель, утверждая первоначальность сирийского жития, как будто исходит из того воззрения, что сказание должно считаться тем первоначальнее, чем больше в нем чудесных черт, П. Кёчау (S. 233) в противоположность этому указывает, что сказания, связанные с личностью св. Григория, ни в каком случае нельзя рассматривать, как только образы фантазии или как данное в форме сказания выражение мнения современников и потомков о Чудотворце, — нет, они предполагают фактическое событие, но присоединяют чудесные мотивы или небесное воздействие, объясняют естественные происшествия сверхъестественным образом и этим удовлетворяют ищущей чудесного и суеверной толпе. В самом существе легенды дано, что она, переходя с течением времени из уст в уста, изменяется, что отдельные исторические черты опускаются, как ненужные или уже более непонятные, и присоединяются другие частью из фантазии рассказчика, частью заимствованные из других историй. Таким образом, чем менее историчною является легенда и чем более она содержит чудесных и сверхъестественных деталей, тем далее она должна стоять по времени, а также иногда и по месту от события, которому она обязана своим происхождением.

Кроме того, можно отметить в сирийском житии целый ряд черт, которые лучше всего могут быть объяснены, как произведение позднейшей рефлексии [176]. Так, вариант, что Григорий половину своего плаща (вместо целого плаща у Григория Нисского) бросил на иудея, про изошел из того соображения, что епископ должен удержать по крайней мере половину своего плаща, чтобы не лишиться совершенно этой необходимой части одежды. Позднейшее изменение можно видеть и в том, что Григорий (вместо собственной одежды, как у Григория Нисского) пользуется для заклинания „лоскутом верхней одежды“юноши, — может быть позднее думали, что так заклинание действительнее. Также „дощечка“, на которой написано было письмо к демону, в течение предания, кажется, явилась на место неопределенного понятия τμήμα τοΰ βιβλίου единственно ради понятности и ясности. О позднейшем происхождении сирийской версии особенно говорит известие о многочисленных миссионерских успехах Григория уже в Назианзе. Здесь грубая ошибка, так как то же у Григория Нисского сообщено о Неокесарии и подходит к переданному обоими числу 17 христиан, которые были налицо при выборе Григория в епископы. Немыслимо, чтобы сириец эту ошибку вместе со второю, с нею тесно связанною, о посещении Григорием Назианза нашел уже в предполагаемом первоисточнике, — как мог Григорий Нисский из того же источника заимствовать правильное и первоначальное? Но невозможно также и предположение, что сириец сам, у которого по Рисселю „большая первоначальность“, при обработке источника был повинен в двух таких грубых ошибках. Напротив, легко можно понять, что в течение времени рассказ о миссионерской деятельности перенесли из Неокесарии в митрополитанский город, чтобы и там могла проявиться чудодейственная сила св. Григория; отсюда и явилось только в сирийском житии рассказанное посещение св. Григорием Назианза, которым и расширили первоначальное сказание об епископском избрании. Сюда же должно отнести прибавки, что оба иудея после чудесного воскрешения одного из них сделались православными монахами, что юноша (имя которого у сирийца не названо) потерпел смерть от огня, что отец двух братьев был знатный муж, что Григорий в Неокесарии и Александр в Команах имели предшественников. Такого рода прибавки можно объяснить непроизвольным приспособлением сказания к изменившимся отношениям или восполнением видимо недостающего.

2) По вопросу о первоначальном общем письменном источнике анализ повествований также представляет много безусловно отрицательных данных. Прежде всего у обоих повествователей (а в некоторых сказаниях у троих) в отдельных рассказах наблюдаются такие разности, которые делают весьма сомнительной гипотезу В. Рисселя; эти разности проходят последовательно чрез все повествования, в некоторых из них особенно усиливаясь, и нигде второстепенные подробности не сообщаются с таким сходством, которое необходимо было бы в случае состоятельности гипотезы В. Рисселя. Если бы на основании сопоставления двух повествований мы захотели восстановить предполагаемый первоисточник, то получился бы в высшей степени убогий очерк, гораздо короче повести сирийца, из которого последняя не могла быть извлечением [177].

Далее, если бы оба автора пользовались общим источником, то естественно, что они сохранили бы ту последовательность отдельных сказаний, которая была в нем, и допускали бы уклонения от нее только по совершенно определенным основаниям. На самом деле в обоих повествованиях оказывается такое различие в порядке и выборе материала, которое ничем не оправдывается [178].

Для доказательства зависимости всех трех повествований от одного письменного первоисточника В. Риссель ссылается на „различные, почти совершенно буквальные согласия“прежде всего между сирийцем и Руфином. Так, жалоба изгнанного демона: „что ты призываешь меня сюда, когда я уже не могу придти“, выражение языческого жреца: если Григорий приказал и бог этот ушел и не может возвратиться иначе, как по приказанию, и опять, когда Григорий приказал, он возвратился, то почему не гораздо лучше его Григорий, приказаниям которого он повинуется, заключительный оборот этого рассказа, что языческий жрец „сделался оглашаемым“Григория, равно как в рассказе об иссушении озера оборот: „человеческая кровь проливается из-за рыб“. К этим. совпадениям отчасти присоединяются выражения у Григория Нисского, что враждующие братья намеревались вести войну и кровопролитие (гл. 23), „не чист от демонов“, „сатана умерщвляет“. П. Кёчау утверждает, что такие совпадения необходимым образом являются при различной обработке одного и того же устного материала, который в главном естественно и в более позднее время удерживается преданием. К этому твердому зерну, которое обычно повторяется даже в уклоняющейся в ином версии, принадлежат особенно характерные выражения действующих лиц, которые продолжают жить в предании так же твердо, как и отдельные факты. Подобные совпадения, так как почти все второстепенные обстоятельства различны, не могут иметь доказательной силы. Отмеченные В. Рисселем выражения так тесно связаны с внутреннейшим существом соответствующих рассказов, что они могут быть и в литературно независимых произведениях. Что касается того, что таких совпадений больше между Руфином и сирийцем, то это объясняется просто тем, что они стоят друг к другу ближе по сравнению с Григорием Нисским, который предлагает относительно древнейшую и первоначальнейшую форму повествования о чудесах Григория Неокесарийского [179].