Андрей Муравьев - Путешествие ко святым местам в 1830 году Страница 27

Франки, армяне и греки, отрывая в кладовых своих все, что могли только представить разнообразные или смешные восточные одежды, в странных нарядах бегали по городу, забывая грозное соседство султана и тяжкое иго степенных мусульман, которые равнодушно смотрели на них из своих кофеен, изредка только восклицая: «дели! дели!» (сумасшедшие). Маски останавливались под балконами, чтобы обратить на себя внимание веселыми шутками или нестройными звуками инструментов, сопровождаемых еще более несогласными песнями. Казалось, карнавал венецианский перенесся в сие шумное предместье Азии и Европы, равно принадлежащее обеим частям света по разнородности своих племен, в числе коих сыны Венеции и Генуи занимали некогда столь важное место, как основатели Перы и Галаты.

Не разделяя общественных увеселений, я готовился к отъезду, но не было ни одного корабля, идущего в Сирию. Случай нечаянно свел меня с г. Россетти, племянником того генерального консула всех наций, который при Мамелуках и Наполеоне имел сильное влияние в Египте; он предложил мне плыть на своем судне в Александрию, и я с радостью согласился, зная его приятный нрав и образованный ум, хотя Египет и не входил в план моего путешествия. Все мои вещи были уже на корабле, и мы только ожидали первого попутного ветра, когда слух о большом маскараде, который намеревался дать посол французский в прекрасном дворце своем, ныне сгоревшем, возбудил мое любопытство. Мне хотелось перед столь тяжким странствием взглянуть однажды на общество Перы во всем его блеске и в последний раз развлечься картиной большого света; но, дабы не возбудить сомнения о своем присутствии накануне праздника, я простился с двумя нашими посланниками и со всей свитой. Между тем министр сардинский просил посла французского о позволении представить ему странствующего рыцаря, и я извинился пред супругой посла, «что на пути моем в Святую Землю был завлечен в ее замок тремя лилиями, давним символом всего прекрасного и благородного, которые приветливо цвели над вратами, всегда благосклонные рыцарству».

До пятисот гостей теснились в тройной великолепной зале посольства, и не всегда можно найти в столицах Европы что-нибудь великолепнее сего маскарада. Все, что Восток и Запад могли только представить блестящего и роскошного в своих одеждах, стеклось здесь на общей их грани, большей частью в подлинниках, а не списках, ибо многие явились в своих народных одеяниях. Таким образом, дамы, рожденные в Пере, оделись в свои левантские платья: длинная исподняя их туника, влачась за ними, выходила так же из коротких рукавов верхней одежды, шитой золотом по бархату, и концы сии висели до полу или связывались за спицей; бесчисленные косы, переплетенные жемчугом и золотом, выбегая из-под драгоценной шапочки, рассыпались за их плечами, и деревянные котурны возвышали стан их.

Посол английский, родом из Шотландии, составил целый кадриль соотечественников, поражавший вместе простотой одеяния горного и изяществом каждой его отдельной части, особенно оружия и рожков, из коих многие раздавались, быть может, на шотландских вершинах, сзывая в долину бурные кланы. Другой великолепный кадриль испанцев напомнил поэтические одежды средних веков, отчасти сохранившиеся в одном лишь краю Европы, как бы ветхие брони, забытые в темном углу арсенала, хотя много славы и любви дышало некогда под их покровом. Несколько рыцарей во всеоружии одиноко скитались по сему сонмищу, чуждые легкой веселости праздника по воинственному характеру своего одеяния и представляя оным переход Запада к Востоку, – ту железную наружность, в которой они познали друг друга.

Тогда явился Восток в фантастическом своенравии племен своих и суеверий. Сановники Порты важно ходили по залам, ни мало не воображая, что и они, представляя в лице своем народ оттоманский, невольно участвуют в маскараде; несколько адъютантов султана заимствовали одежду наших горцев, как бы в противоположность шотландским и дабы польстить России, и черные лицом кавалеристы Махмуда гусарским своим нарядом странно мешали Африку с Европой. Они внимали музыкальной игре четырех разноцветных гениев и с любопытством смотрели, как величественно подвигался к трону Франции сам Богдыхан Китайский, во всем блеске многолюдного двора своего, и как ловкий индиец быстро метал над головой позлащенные шары, или как грозно выступал посреди шумного сонма исполинский сатана, окруженный страшным семейством ада, как бы для того, чтобы умножить преисподними сей избыток племен вселенной и олицетворить в себе злое начало, которому еще поклоняется Восток.

В таком блестящем хаосе предстал мне в последний раз шумный, покидаемый мной свет, суетное подобие того беспечного, житейского маскарада вселенной, которого личины часто срывает с нас нежданная смерть. Следующее утро уже застало меня на море.

Троя

Невольное чувство грусти овладело мной при отплытии из Царьграда; я начинал привыкать к его жителям и образу жизни; с некоторыми из них уже сроднился душою. Никогда столько именитых русских не украшали его общества; я знал, что уже впоследствии никого из них не застану в столице, ибо они собирались на родину, когда я пускался в путь, быть может невозвратный.

Две величественные мечети поражают взоры отплывающего к Дарданеллам: Святая София и Ахметова. Отдаление освобождает первую от всех нелепых зданий, вблизи ее оградивших, и только с сей точки зрения можно правильно об ней судить, сравнивая ее исполинское здание с произведениями зодчества оттоманского. Св. София издали встречает на водах взоры греческих пловцов, Св. София их провожает в путь, как нежная мать, верная сынам своим и в тяжких узах второго ненавистного ей брака.

8-го февраля оставил я Константинополь вместе с г. Россетти на венецианском судне (Il fortunato rissorto), но к вечеру, когда миновали мы остров Мармару, утих ветер и совершенная тишина задержала нас четыре дня в Порто-камаре, малом заливе азиатского берега. На пятый день только поднялся попутный ветер, который уже не оставлял нас в течение пяти дней плавания до самой Александрии. Быстро пронеслись мы через живописные Дарданеллы, огражденные многочисленными батареями и двумя замками, в коих турки положили преграды благоденствию торговли безвременным осмотром кораблей; но мы его избежали, увлеченные ветром и течением, и тщетно холостые выстрелы орудий изъявили ослушникам гнев Порты.

Богатое поприще поэзии и славы открылось мне скоро по выходе из Дарданелл. Великие воспоминания древности соединились в одно место, чтобы еще более говорить воображению, воспламененному песнями Омира. Корабль помчался на юг между заветным Тенедосом и противоположным ему берегом Трои. На западе восставали из моря огненный Лемнос и утес исполинский Имбра, брошенный в виду пролива; самая гора Афонская подымает иногда из утренних туманов священное чело свое, которому жаждут поклониться путники, и радуется солнцу, как бы вытекающему из Дарданелл. Взоры мои были обращены к полям Илиады: они искали прибрежных курганов Аякса и Ахилла и вод Симоиса и жадно приникли к дальним развалинам Александровой Трои, еще раскинутым на помории взамен илионских. Легкие высоты синим амфитеатром восставали за ними, быть может, высоты Калликолонны, на которые стекались боги Омира возбуждать своим присутствием витязей, коих страстями распалялись сами и бурные вторгались в битву, вооруженные своим всесокрушительным бессмертием.

Страшно гремел всемогущий Отец людей и бессмертныхС неба, внизу колебал Посейдон необъятную землю,Горы тряслись: от подошвы, богатой потоками Иды,Все до вершины ее и Пергам с кораблями дрожало.В царстве глубокой, подземные тьмы Айдоней возмутился:Бледен с престола сбежал он и громко воскликнул, чтоб свышеТвердой земли не пронзил Посейдон сокрушитель, чтоб окуСмертных людей и богов неприступный Аид не открылся,Страшный, мглистый, пустой и бессмертным самим ненавистный.

Был вечер, и усталые облака ложились около Иды, как птицы, слетающиеся к обычному своему приюту; одно запоздавшее еще носилось над дивным полем брани и оттеняло на нем одинокий, высокий холм – я приветствовал холм сей именем Ахилла. Мне казалось, что на его вершине должен был стоять, в мрачном величии, роковой витязь, выражая в песнях судьбу свою:

От Скироса вдаль влекомыйПоплывет Неоптолем,Брег увидит незнакомыйИ зеленый холм на нем.Кормчий юноше укажетПолный думы на курган:«Вот Ахиллов гроб, – он скажет, —Там вблизи был греков стан!».

Вкруг уж пусто, смолкли бои,Тихи Ксант и Симоис,И уже вкруг башень ТроиПлющ и терний обвились…Обойдешь долину брани:Там, где ратовал Ахилл,Уж стадятся робки ланиВкруг оставленных могил.

Вспомяни тогда Ахилла!..

Свежий ветер и темная ночь отвлекли меня от Илиона; одни только широкие волны, с шумом преследуя корабль, бегущий от Тенедоса, напоминали шипение исполинских змей Лаокоона; огни мелькали на берегах, но уже ни стана и флота ахеян, стороживших Трою, как еще недавно на тех же водах суда русские стерегли другую столицу, которую некогда хотел воздвигнуть Константин на самых остатках Илиона. Какой отголосок славы на расстоянии тридцати веков!