Тихон иеромонах - Архиерей Страница 29

Отец Павел опустил голову и стал смотреть на воду. Вода под взмахами колес парохода бурлила, кипела, вздымалась красивой волной. Волна бежала, резвясь и играя, а с неба солнышко слало ей свои теплые лучи и расцвечивало ее всеми переливами радуги.

Пароход быстро несся вперед, но мысли отца Павла опережали его. Вот он видит уже пристань… Радостный отец Герасим встречает его… Все сначала отправляются к владыке за благословением. Вот добрый, не забывающий свое духовенство и в мелочах жизни, всюду поспевающий владыка. Он ласково поздравляет с приездом, благословляет его семью… А вот, наконец, и Новодуховское. Кругом всё еще только начато… Подбегают «прихожане». Они веселые, ласковые, но… много, много еще надо, чтобы обратить их в «разумное Божье создание»…

Годы тяжелого, упорного труда предстоят впереди.

Но, Боже, как легок и радостен этот труд!

Не все предусмотрел отец Павел в своих забежавших вперед мыслях. На пристани встретил его не один отец Герасим: возле него с каким–то торжественным видом стоял Ерема. В руках он держал большой букет из полевых цветов.

Когда гости сошли на пристань, Ерема, радостно приняв у отца Павла благословение, важно подошел к матушке, вручил ей букет, и, вдруг закрасневшись, и широко улыбаясь, попросил новоприбывшую гостью не отказать в чести, пожаловать к нему в восприемницы.

— Разве? — оживленно спросил отец Павел.

— Вчера… — продолжал улыбаться Ерема. — Бог дочку послал…

Отец Павел и отец Герасим многозначительно переглянулись.

Глава шестнадцатая

— Куда это вы, доктор, так спешите? — обратился отец Владимир к старому приятелю отца Григория, нагнав его на улице.

Доктор шагал в задумчивости, и оклик отца Владимира, видимо, оборвал ему нить каких–то дум. Нетерпеливо пожав руку отцу Владимиру, он полусмущенно–полусердито вскинул на него глаза и вдруг выпалил:

— На миссионерскую беседу!

— Куда? — удивленно переспросил отец Владимир.

— На ваше собеседование со старообрядцами. — Что это с вами случилось? Насколько мне известно, вы, мягко выражаясь, были не особенно большим любителем подобных вещей, — глядя на доктора с улыбкой, заметил отец Владимир.

— Век живи, век учись, батя! — уклончиво ответил доктор, вынимая портсигар и закуривая папиросу.

— Давно это вы так стали философствовать? Что–то не замечал я этого за вами раньше…

— Мало ли чего мы не замечаем. Тычемся носами в миры вселенной, как слепые кутята в пространство, а воображаем, что все знаем.

— А в действительности: «Знаю то, что ничего не знаю»…

— Так–то оно так… Только тяжело сознавать под старость то, что и ты получил эту сократовскую оплеуху человеческому знанию. Ну, пока молод, еще туда–сюда… Пожалуй, даже полезно мучиться этими «проклятыми» вопросами. А когда переболеет человек, остановится на чем–нибудь, составит себе этакое цельное, определенное мировоззрение и заживет в уверенности, что все впереди ясно да гладко, на всякий привет есть готовый ответ, тут уж даже обидно становится, когда кто–нибудь да и вобьет клинышек в твое «цельное» мировоззрение. Поневоле потеряешь душевное равновесие…

— Вам–то кто ж вбил этот клинышек?

— Да ваш владыка…

— Вы были у него? Говорили с ним? Ну что же, убедил он вас в истинности христианства?

— Убедить не убедил, а призадуматься заставил.

— Интересно, чем же он на вас подействовал, при вашем безнадежно скептическом отношении ко всем источникам христианского вероучения…

— Да уж, конечно, не ссылками на Святое Писание.

— А чем же? Данными естествознания? — Не то… не то… На этом нас не поймаешь. Знаем мы эти ваши богословские доказательства «от здравого разума». Строите там свои богословские системы, беря в основу положения, которые могут быть приняты только на веру, и делаете из них выводы, а потом уже, чтобы подтвердить свои выводы, выхватываете подходящие фактики из естественных наук: «Вот, мол, смотрите, и естественные науки этому не противоречат». А что помимо этих фактиков еще говорят науки или здравый разум, о том умалчивают. Нет, у него совсем не то. Говоря со мной, например, он даже и не заикнулся о христианстве. Все про медиков да про медицину, а вышло как–то так, что без христианства людей лечить — все равно, что воду в решето лить…

— Владыка знаток медицины?

— Этого нельзя сказать. Практических знаний у него мало, но он раскрывает, так сказать, философию этой науки… Нет, в самом деле, — доктор досадливо швырнул окурок папиросы, — что дает человечеству наша работа? Лечим, лечим людей, а люди, в общем, становятся все хилее и хилее. Владыка вот предлагает медицине переродить людей, вернуть, например, идиоту разум и сделать его человеком. Хотел было сказать ему, что этого ведь ни он, да и вообще никто пока не может сделать, но задумался… Как хотите, а это Новодуховское, этот босяцкий поселок, невольно заставляет относиться с доверием к его словам. Слово, подтвержденное делом, — могучая сила. Я всегда скептически относился к подобного рода затеям, в особенности после неудавшегося опыта толстовских колоний, в которых и сам принимал одно время горячее участие. Ну, а тут дело говорит само за себя. Я не узнаю прежних ночлежников… Вы знаете, что такое ночлежник? Легче гору сдвинуть, чем заставить ночлежника на один вершок двинуться вперед по пути нравственного совершенствования, выражаясь богословским языком. А он двинул… Если из ночлежника сделал гражданина, то поневоле начнешь верить, что и человека можно превратить в какое–то высшее существо… Тут есть над чем задуматься.

— Понимаю теперь, друже, почему это у вас появился интерес к миссионерским беседам.

— Ничего вы не понимаете. Миссионерские беседы тут ни при чем. Не словопрения же ваши иду я слушать… Узнал случайно, что на этом собеседовании будет владыка. Ну и взял меня интерес послушать, что он будет говорить нашим старообрядцам. Не про сугубую же аллилуйю будет спорить с ними…

— Да… но «философию медицины» раскрывать перед ними тоже бесполезно, потому что для старообрядца «сугубая аллилуйя» поважнее ваших наук…

— Ну, это на словах только так, а на деле и старообрядец, как заболит у него живот, бежит сломя голову к доктору, забыв про аллилуйю или спрятав ее на закуску миссионеру.

— Направо держите, доктор, зал для собеседований на этой улице…

— Смотрите же, не ударьте лицом в грязь, — говорил профессор, обращаясь к молодому миссионеру, которому предстояло выступить на беседу, имея в резерве своего наставника, — главное — не волнуйтесь. Полнейшее самообладание и спокойствие. В случае чего, ведь я вас выручу…

— Я не потому, Павел Иванович! В своих познаниях я уверен. Но все–таки невольно приходишь в смущение, когда чувствуешь, что на тебя смотрит толпа.

— Это пустяк. Это пройдет, как только заговорите. Книги все у вас? Большой, Малый катехизис, Кормчая…

— Здесь, здесь, Павел Иванович! Все захватил. Выступим, так сказать, во всеоружии. Кроме того, его преосвященство тоже, по всей вероятности, примет участие в прениях.

— Ну, на владыку–то много надежи не возлагайте. Он ведь не специалист по расколу. Что касается лично меня, то я предпочел бы на вашем месте вести беседу в отсутствие архиереев. Народ они, большею частью, малосведущий по этой части, а соваться любят. Иной сболтнет что–нибудь, не подумав, а миссионер потом отдувайся: и истину защищай, и владыку выгораживай, как вот все равно с этими несчастными соборными клятвами. Самый трудный пункт миссионерской защиты. А между тем давно бы надо было попросту сказать: «Сглупили, мол, святые–то отцы, поторопились наложить клятвы, не разобрав как следует дела»… Нет уж… ведите беседу сами и даже постарайтесь не дать возможности владыке вмешаться. Так–то будет понадежнее… Да, а публики сегодня много; собеседование обещает быть торжественным, — продолжал профессор, окидывая зал довольным взглядом.

Народу, действительно, было много. Обширный зал был уже полон. Несмотря на это, публика продолжала прибывать.

Среди народа, наполнявшего зал, обращала на себя внимание кучка людей, занявшая обширный угол залы. Все они одеты были в одинаковый костюм: широкая косоворотка, подпоясанная ремнем, широкие шаровары, опущенные в сапоги, поверх рубахи — поддевка из самодельного сукна. Держались они спокойно, с сознанием своего достоинства.

Это были новодуховцы.

Впереди новодуховцев сидели отец Герасим и отец Павел. На них были рясы из того же сукна, что и на поддевках.

Отец Павел, как живой и подвижный человек, видимо, тяготился ожиданием беседы. Он то и дело вставал, подходил к кому–то из своих прихожан и завязывал разговор.

Отец Герасим сидел спокойно и молчаливо. Следы прежней страдальческой жизни не все еще исчезли с его лица. Время от времени морщины набегали на лоб. Глаза по–прежнему смотрели из–под нависших бровей, но это были уже не прежние усталые, измученные, страдальческие, потускневшие очи. Это были светлые, лучистые, зорко устремлявшиеся в даль, «прозревающие» глаза. Ровно и спокойно смотрели они перед собой, и взгляд их светился несокрушимой энергией. Железная воля отражалась и в фигуре отца Герасима. От прежней «согбенности» не осталось и следа. Горбившаяся спина выпрямилась, впалая грудь поднялась. Жилистые руки, красиво сложенные на груди, говорили о физической силе. Несмотря на поседевшие волосы, отец Герасим выглядел молодым, полным здоровья и сил человеком. Молодая фигура и поседевшие волосы составляли странный контраст, невольно останавливавший взгляд на этом человеке. Из приходившей в зал публики многие, увидев отца Герасима, отвешивали ему почтительные поклоны.