Арсения Себрякова - Жизнеописание. Письма к П.А. Брянчанинову и другим лицам Страница 3

И в этот пустынный, бедный монастырь 30 декабря 1850 года Михаил Васильевич Себряков привез на жительство свою любимую дочь Анну. Она не замечала скудной обстановки обители; ее не устрашала ни грубая пища, ни суровые лица монахинь, которые отныне должны быть ее о Христе сестрами. Прекрасное лицо ее, вдохновленное охватившим ее душу восторгом, сияло неземною радостью и невольно вызывало удивление и благоговейное чувство в сердцах простодушных инокинь. Юная, изящная, красивая собою, Анна Михайловна казалась им ангелом Божиим. Игумения Вирсавия, правившая тогда монастырем уже 3 года, с радостью приняла Анну Михайловну. Имя Михаила Васильевича было известно всей Донской Области, и для игумении поступление его дочери в ее обитель казалось большою честью. Она захотела придать особую торжественность ее вступлению в число сестер обители. Когда через несколько дней Анну Михайловну одели в монастырское платье и она должна были идти, по обычаю, в церковь, игумения велела молодым послушницам сопровождать ее со свечами, а Михаил Васильевич сам пожелал вести ее за руку, точно жертву, которую он приносил Господу.

И, действительно, это была для него великая жертва. Анна Михайловна шла добровольно, с радостью, а он отдавал все, что оставалось еще дорогого в его жизни. Он знал, на какие лишения шла она, и его горячо любящее сердце не могло без боли переживать это. Смертельная бледность покрывала его строгое, сосредоточенное, полное скорби лицо. "Я заметила это лишь тогда, - вспоминала впоследствии м. Арсения, - когда после молитвы в церкви подошла к игумении под благословение. Взглянув на батюшку, стоявшего около нее, я поразилась его скорбным видом. Сердце у меня болезненно сжалось. "Для Тебя, Господи, только для Тебя я его оставляю", - сказалось у меня в душе. Потом, когда он уезжал через несколько дней из монастыря, все вышли провожать его за ограду обители, - продолжала свои воспоминания матушка. - Он простился со всеми и уже отъехал довольно далеко. Я стояла и смотрела вслед ему; вдруг вижу: лошади остановились, и батюшка вышел из экипажа. Я поспешила к нему навстречу, полагая, что он забыл что-нибудь или ему надо что-либо сказать мне. Он взял мою руку, молча прошел рядом со мною несколько шагов, глядя то вниз, то на меня, точно не решаясь расстаться со мною. Та же бледность, что в церкви, покрывала его лицо: видимо, он страшно боролся с собою, потом, крепко сжав мою руку, он разом оставил ее, быстро пошел к экипажу, сел и велел ехать уже без остановки". Эти два случая глубоко врезались в чуткую душу Анны Михайловны. Вернувшись в келлию, она обильно плакала и молилась. "Господи! - молилась она. - Не посрами жертву батюшки, она велика для него; я иду по призванию сердца, он же много приносит с болью в сердце... Ради него, Господи, не посрами его жертвы".

В Усть-Медведицком монастыре жила тогда дальняя родственница Михаила Васильевича, монахиня Леонида (Ладыгина), в келлии которой стала жить Анна Михайловна, с послушницей Дашей, бывшей крепостной Михаила Васильевича. По вступлении своем в монастырь Анна Михайловна отдалась подвигам со всем пылом юной, стремящейся к Богу души. Она проходила почти все послушания и притом самые трудные: то она помогала раскатывать тесто и печь просфоры, то по ночам ходила колотать - будить монахинь на полуночную молитву, то в трапезе подавала обед и мыла полы наравне с простыми девицами, стараясь во всем подражать им: "Что это, Даша, - сказала она однажды своей келейной, - девицы моют пол в трапезе с босыми ногами, ведь надо и мне также?" И Даша на другой день с ужасом видела, как Анна Михайловна бежала из трапезы босиком по сырой земле. В келлии она вела самую строгую жизнь, не гнушаясь никакой черной работой. Так, она помогала другим послушницам колоть дрова, топить печи, мыть и чистить посуду. Спала она всегда в подряснике и кожаном поясе, одевалась крайне просто. Свободное от работы время она проводила в молитве и чтении духовных книг. Она изучала святых отцов не только через чтение их творений, но стараясь опытом проходить и усваивать их правила. В это время она взяла на себя труд выучить наизусть всю Псалтирь, так что когда занималась каким-нибудь рукоделием, ум ее не оставался праздным, а уста твердили хвалебные Богу псалмы. Телесные подвиги ее доходили до того, что она клала по ночам до 1000 поклонов. Всегда держа в уме молитву Иисусову, она с молодых лет старалась приучить себя к молчанию, положив за правило говорить только самое необходимое. Церковную службу посещала она несколько лет подряд неупустительно, несмотря на то что утреня, по уставу монастыря, начиналась в 3 часа ночи. "Трудно мне было привыкнуть вставать так рано, - говорила м. Арсения. - Иной раз сон так одолевал меня, в особенности в зимние темные ночи, что я принуждена была выходить из церкви, чтобы как-нибудь преодолеть его. Обойдешь, бывало, вокруг храма раза три и, продрогнувши на свежем воздухе, уже бодро достоишь до конца службу".

В промежуток времени между утреней и обедней юная подвижница любила читать Евангелие, которое было для нее не только руководством, но и отрадой и успокоением во время всей жизни. Уже в глубокой старости, обремененная многими заботами по управлению обители, матушка игумения выражалась так: "Некоторые любят читать акафисты, каноны, я же больше всего люблю Евангелие. При чтении Евангелия какое-то особенное познание открывается душе. Евангелие ведь это Сам Христос. И если случится смутиться душою, если внешние дела и заботы отяготят меня, я спешу, как выпадает свободная минута, раскрыть Евангелие и прочесть хоть слово какое... Сейчас же почувствуешь облегчение, успокоение души, точно омоешь в нем душу от всего, чем она отяготилась!"

"Слово Божие, - еще так говорила она, - есть безбрежное необъятное море. Многие бросают в него свой невод, и тот, который пройдет почти по поверхности, извлекается с одной пеной; тот, который проходит на большей глубине, извлекает рыб; тот же, который опускается на дно моря, собирает драгоценные раковины и жемчужины".

Несмотря на разнообразно-трудовую жизнь, которую вела тогда Анна Михайловна, она успевала в свободное от послушания время заниматься живописью. Ее трудами были написаны плащаница и шесть больших икон, а именно: преподобных Арсения Великого, Антония и Феодосия Печерских, Пахомия Великого, Иоанна Лествичника, Моисея Угрина и Сергия Радонежского. Все эти иконы помещены теперь в монастырской трапезе. Занимаясь живописью, Анна Михайловна всегда избегала лишних разговоров. Она или тихо творила молитву Иисусову, или любила напевать ирмосы и другие Божественные песнопения, умиляясь всегда душою. Поэтому и лики святых, которых изображала она, имели всегда какой-то духовный отпечаток, умиляли и трогали душу более, чем иное, художественной работы, изображение.

В келлии монахини Леониды Анна Михайловна жила недолго. Вскоре игумения взяла ее к себе, в свои покои. Но жизнь в игуменовском доме оказалась совсем не по сердцу юной подвижнице. Игумения Вирсавия относилась к ней с большою любовью, предусмотрительностью и нежною заботою, что совсем было не по духу ей. То уединение, то духовное стремление к Богу, которого так жаждала она, было теперь невозможно. Занимая одну комнату с игуменьей, она должна была даже сократить свои ночные молитвенные подвиги, а это было нелегко для нее. И вот, несмотря на все уважение, которое она чувствовала к игуменье, ласки и заботы последней стали тяготить ее. Она невольно начала замечать разницу их духовных направлений. Суровые, неодухотворенные внутренним исканием Живого Бога, чисто внешние подвиги игумении Вирсавии казались ей почти бесцельными. Да и вообще жизнь в Усть-Медведицком монастыре складывалась совсем не так, как она желала. Ей хотелось совсем уйти от мира и славы его, а это было невозможно здесь, где все ее знали и не могли не почитать. Все это нарушало внутренний мир ее души. Явилось много невольных сомнений, недоразумений, разрешить которые не находилось человека.

Состояние ее духа тяготило ее и, не находя полного сочувствия своим стремлениям в игумении и окружающих ее, Анна Михайловна стала на стороне искать себе руководителя, который мог бы живым, мудрым словом осветить ее путь, объяснить недоумения, но к огорчению своему она скоро убедилась, что те монахини, с которыми ей приходилось сталкиваться, были слишком просты и неискусны в духовном рассуждении. В деле своего спасения они почти исключительно уповали на внешние подвиги, мало обращая внимания на очищение своего сердца, а путь делания Евангельских заповедей, на который стремилась стать уже тогда Анна Михайловна, был совершенно чужд, даже не всегда понятен им. И вот жажда духовного слова так сильно охватила ее, что она решила предпринять путешествие по святым местам в надежде встретить в другом месте то, чего так тщетно искала в своей обители. Она стала неоднократно просить игумению отпустить ее в Киев, предполагая совершить путешествие пешком. Игумения, боясь за ее здоровье, долго не склонялась на ее просьбу, и только осенью 1852 года разрешила в виде пробы и испытания своих сил посетить Кременской мужской монастырь, находящийся в 80 верстах, обещая в следующем году отпустить ее, если она пожелает, и дальше.