Сергей Иванов - Византийское миссионерство: Можно ли сделать из «варвара» христианина? Страница 3

Римляне унаследовали как само греческое слово ‘варвар’, так и стоящую за ним концепцию. Однако если греки в целом общались с окружающими народами мало, то Рим, по причине своего стремления к экспансии, с ними постоянно контактировал. Вело ли это к лучшему пониманию, к более глубокому знанию? По–видимому, нет[26]. Стереотипы восприятия веками не подвергались пересмотру, и чем больше нарастала варварская угроза, тем меньше реальности было в представлениях о варварах. Победы Рима воспринимались как знак благоволения богов, порабощение варваров — как религиозный долг[27]. Авторы–язычники наделяли Империю божественным, провиденциальным смыслом[28]. И римляне, и греки чрезвычайно гордились гигантскими размерами Империи, ее «всемирным» характером. То, что есть еще земли, не подчинявшиеся Риму, воспринималось как временное явление, досадная оплошность[29]. Для римлянина genus humanum «человеческий род» — это лишь население Orbis Romanus «римского мира», и попытки некоторых позднеантичных философов рассуждать о равенстве людей и всеобщем мире — не более чем попытка подсластить пилюлю поражений[30].

Впоследствии византийцы переняли греко–римскую концепцию «варварства» со всеми ее непоследовательностями: как мы убедимся, они тоже иногда включали в число варваров «культурные» народы, а иногда — нет. Но самое интересное для нас — выяснить, претерпела ли эта концепция какие‑либо изменения под влиянием христианства.

III. Взгляд христианских апологетов на миссию

Ранние христиане противопоставляли себя Римскому государству. Соответственно, им важно было продемонстрировать всемирный характер своей религии, ее популярность вне Империи. Впервые мы встречаем такие рассуждения уже во II в. у Иустина Мученика: «Нет вообще ни одного рода людей, будь то варваров или эллинов, будь то, попросту, именующихся любым именем, или живущих в повозках, или называющихся бездомными, или обитающих в шатрах животноводов, где бы во имя Распятого не произносились молитвы»[31]. Согласно Тертуллиану, христианство охватило уже «и другие народы, вроде многоразличных [племен] гетулов, и многочисленные окраины, [принадлежащие] маврам, и все пределы испанцев, и разнообразные племена Галлий, и недоступные для римлян, но покорные Христу местности британов, сарматов, скифов, и множества отдаленных племен, провинций и островов, неизвестных нам, которые невозможно даже перечислить» (Tertulliani Adversus Iudaeos, 7). А вот слова Иренея Лионского (II в.): «Церковь раскинулась (διεσπαρμένη) по всей вселенной, вплоть до краев земли. Языки мира различны, а вот сила [святого] предания одна и та же: церкви, основанные в Германиях, веруют и почитают предание не иначе, [чем мы]. То же самое с иверийскими [церквами], кельтскими, восточными, египетскими, ливийскими, а также расположенными в середине мира»[32]. Ипполит Римский (III в.) утверждает, будто новую религию исповедуют «эллины и варвары, халдеи и ассирийцы, египтяне и ливийцы, инды и эфиопы, кельты и победительные латиняне — все, кто населяет Европу, Азию и Ливию»[33].

Эта всемирность христианства (разумеется, являвшаяся тогда лишь мечтой) могла обладать ценностью только при условии культурного равноправия варваров с подданными Империи. И точно — раннехристианские писатели очень много внимания уделяют обоснованию тезиса, что другие народы превосходят мудростью греков и римлян. «Не относитесь очень уж враждебно к варварам, о мужи эллины, — восклицает Татиан, — и не презирайте их учение!» (Tatiani Oratio ad Graecos, 1.1.1). А вот слова Оригена: «Греки, сами пользовавшиеся законами, называли все остальные народы варварскими, однако… иудеи начали пользоваться законами раньше греков»[34]. В этом возвеличивании варваров апологеты могли опираться на мнение языческих философов[35].

Итак, пафос изначального равенства народов был в раннем христианстве весьма силен — но ему глубинным образом противоречила сама понятийная система языка, на котором писали апологеты. Выше мы обращали внимание на то, что уже апостол Павел по необходимости пользовался термином ‘варвар’, который сам по себе предполагал языческое членение мира на «своих» и «чужих». Точно так же был буквально пропитан имперским духом тот дискурс «римской вселенной», коим христиане вынуждены были оперировать за неимением никакого другого. Понятие ‘вселенная’ (οικουμένη) подразумевало земли, обжитые цивилизованными людьми и управляющиеся римлянами. Как бы ни относились ранние христиане к Риму, этой «Вавилонской блуднице», они невольно усваивали его систему координат. Уже в Евангелии слова «весь мир» используются не только в провиденциальномистическом, но и в самом что ни на есть приземленнобюрократическом значении: «В те дни вышло от кесаря Августа повеление переписать всю вселенную (άπογράφεσθαι πάσαν τήν οικουμένην)» (Лука 2.1). Так эти два значения и живут бок о бок в раннехристианской литературе. Когда в апокрифических «Деяниях апостола Иоанна» говорится: «Бог, выбравший нас для проповеди народам (άποστολήν εθνών) и пославший нас ко вселенной» («Acta Joannis» / Ed. М. Bonnet, Acta Apostolorum Apocrypha. Vol. 2.1 (Leipzig, 1898), p. Ill), то имеется в виду, безусловно, первое значение. Но когда Иустин Мученик обращается к римским императорам, он произносит «ваша вселенная» (Justini Martyris Apologia, I, 27) уже во втором значении.

Восприятие Империи как «мира» автоматически делало «потусторонним» мир за пределами имперского Лимеса, а это с неизбежностью превращало живших там людей — в нелюдей. Первоначально христианство сопротивлялось этой логике. Именно таким пафосом пронизано Житие Христофора (. BHG, 309—310). Текст открывается декларацией, что «Бог не только помогает христианам, но и становится воздаятелем для уверовавших среди языцев»[36]. Дальше идет рассказ про некоего варвара по имени Репревос, который «был из рода песьеголовых, из земли людоедов… и не мог говорить на нашем языке»[37]. Варвар этот служил в римских вспомогательных частях в Африке, стал свидетелем мученичества христиан и обратился сам, приняв имя Христофор. Чтобы наглядно показать духовное преображение варвара, Бог даровал ему способность говорить и привел в конце концов к мученическому венцу. Мораль жития понятна: даже песьеглавец может стать христианином. Впрочем, нам так и не объясняют, что же сталось с самой «песьеглавостью». В «Страстях Христофора» есть упоминание о том, что, уже после снисхождения на него благодати, люди при виде святого в страхе разбегались, а император Декий от ужаса даже упал с трона[38] — стало быть, его облик не претерпел улучшения.

Но, в конце концов, внешность не главное. А вот можно ли окончательно искоренить варварскую дикость? Ответ на этот вопрос дает другая раннехристианская легенда, весьма похожая на Житие Христофора — «Рассказ о святом Христомее» (BHG, 2056), входящий в круг апокрифических «хождений» апостолов Андрея и Варфоломея. Данный текст в его греческом варианте еще не опубликован[39], и мы впервые вводим его в научный оборот. Легенда повествует о том, как к некоему людоеду, рыскавшему в поисках добычи, явился ангел и запретил ему трогать апостолов с учениками, которые как раз находились неподалеку. Устрашенный небесным огнем, дикарь соглашается выполнить приказание ангела, но когда тот велит ему помогать апостолам, осмеливается возразить: «Господи, не обладаю я свободным человеческим мышлением и не знаю их языка. Если я последую за ними, то как смогу питаться, когда оголодаю?» Ангел отвечает ему: «Бог дарует тебе добрые мысли и обратит сердце твое к кротости (παράγη σοι γνώμην άγαθήν καί μεταστρέφη την καρδίαν σου εις ήμερότητα)». Будучи «запечатан [крестным знамением] во имя Отца и Сына и Святого Духа, стал он кротким и не делающим никакого зла; в нем поселился Святой Дух, который, укрепив его сердце, смягчил его и повернул к богопознанию». В таком просветленном виде людоед явился перед апостолами. «Ростом он был в шесть локтей, лицо его было диким, глаза горели, как огненные лампады, зубы свешивались изо рта, словно у дикого кабана, ногти на руках были кривыми, как серпы, а на ногах — будто у крупного льва. Он выглядел так, что, увидав его лицо, невозможно было остаться в живых». При виде этого чудища ученик апостолов Александр рухнул оземь, Андрей, «помертвев», показал на людоеда Варфоломею, после чего оба пустились наутек, «бросив своих учеников». Но тут Бог упрекнул апостолов в трусости, а тем временем людоед объявил о своем духовном преображении их ученикам Руфу и Александру, отчего те принялись звать своих учителей обратно. Андрей и Варфоломей вернулись, но все равно «от страха не могли смотреть ему в лицо». Он же, раскрыв им объятия, произнес: «Почему вы боитесь смотреть на мой вид? Я — раб Бога Всевышнего». Здесь же прирученный людоед называет свое имя — Христомей. Перед тем как всей компании войти в «город парфян», укрощенный дикарь предложил закрыть ему лицо, чтобы жители не испугались. Но когда горожане в цирке натравили на апостолов диких зверей, Христомей попросил Бога вернуть ему его прежнюю природу. «И внял Бог его молитве, и обратил его сердце и разум к прежней дикости (μετέστρεψε… πρός θεριωδίαν)… Открыл он лицо свое… и бросился на зверей и разорвал их… перед народом. Увидев, как он рвет на части зверей, толпа сильно перепугалась, ее охватил великий ужас. Все бросились вон из цирка, попадали в панике друг на друга, и многие в толпе погибли от страха перед его обликом. Увидев, что все бежали… Андрей подошел к Христомею, возложил руку на его голову и сказал: «Приказывает тебе Святой Дух, чтобы отступила от тебя природная дикость (ή αγρίος φύσις)«… И в тот же час вернулась ему добрая природа». Тем временем горожане послали к апостолу Варфоломею с просьбой: «Не попусти нам умереть от страха перед обликом того человека!» Когда апостол велел людям опять собраться в цирке для катехизации, они отвечали: «Простите нас, мы боимся идти туда из‑за того звероподобного мужа, ведь многие из нас умерли от ужаса перед ним». Варфоломей ободрил их: «Не бойтесь, следуйте за мной и вы узрите его ласковым и кротким». И действительно, «увидев [горожан], идущих с апостолами, Христомей взял за руки двух их учеников, Руфа и Александра, подошел к апостолам, поклонился им и облобызал. И удивился весь народ, и восславил Бога, видя облик Христомея — до чего тот стал кроток». Облагороженный людоед крестил всех горожан, потом оживил и также крестил тех, кто умер от страха перед ним, а под конец вернул к жизни даже растерзанных им зверей! Затем, попрощавшись с апостолами, он отправился к императору Декию (здесь повествование окончательно совпадает с Житием Христофора) и принял мученический венец[40].