Джидду Кришнамурти - Комментарии к жизни. Книга третья Страница 3

«Я не хочу обмануться снова».

Самообман существует, когда имеется любая форма жажды или привязанности, привязанности к предубеждению, к опыту, к системе мышления. Сознательно или подсознательно, переживающий всегда ищет опыт значительнее, глубже, шире, и, пока существует переживающий, будет происходит в той или иной форме заблуждение.

«На все это потребуется время и терпение, не так ли?»

Время и терпение могут быть необходимы для достижения цели. Амбициозный человек, мирской или кокой-то еще, нуждается во времени, чтобы получить результат. Ум — это результат времени, так же как и всякая мысль — это его результат, и мысль, работающая на освобождение себя от времени, только усиливает свое порабощение по отношению ко времени. Время существует только тогда, когда есть психологический промежуток между тем, что есть, и тем, что должно быть, которое называется идеалом, целью. Осознавать ошибочность всего этого способа размышления — значит быть свободным от него, что не потребует никакого усилия, никакой практики. Понимание происходит немедленно, это не имеет времени.

«Медитация, которой я увлекался, может иметь значение только тогда, когда понята как ложная, и думаю, что я понимаю ее как ложную. Но…»

Пожалуйста, не задавайте неизбежного вопроса относительно того, что же будет вместо нее, и так далее. Когда ложное рассеется, тогда появится свобода для возникновения того, что не является ложным. Вы не можете искать истинное с помощью ложного, ложное — это не средство для достижения истинного. Ложное должно полностью прекратить быть, но не в сравнении с истинным. Нет сравнения между ложным и истинным, насилие и любовь нельзя сравнивать. Насилие должно прекратиться, чтобы возникла любовь. Прекращение насилия — это не вопрос времени. Восприятие ложного как ложного — вот окончание ложного. Позвольте уму быть пустым, а не заполненным всякими размышлениями. Тогда только возникает медитация, а не медитирующий, который занимается медитацией.

«Я был поглощен медитирующим, ищущим, наслаждающимся, переживающим, что все есть я сам. Я жил в прекрасном саду, созданном мною самим, и был там как в заключении. Теперь я вижу ошибочность всего этого, смутно, но вижу».

Бегство от того, что есть

Это был довольно-таки приятный сад, с открытыми, зелеными лужайками и расцветшими кустарниками, полностью окруженный широко распространившимися деревьями. Виднелась дорога, бегущая по одной его стороне, и можно было часто случайно услышать громкий разговор, особенно вечерами, когда люди направлялись домой. В другое время в саду было очень тихо. Трава поливалась водой утром и вечером, и в оба эти раза слеталось очень много птиц, бегающих в поисках червей туда-сюда по лужайке. Они были так нетерпеливы в своем поиске, что подходили весьма близко без какого-либо опасения, тогда как вы оставались сидеть под деревом. Две птицы, зеленые и золотистые, с квадратными хвостами и длинными, тонкими торчащими перьями регулярно прилетали, чтобы усесться среди кустов роз. Они были точно такого же цвета, как и только что раскрывшиеся листья, и увидеть их было почти невозможно. У них были плоские головы, длинные, узкие глаза и темные клювы. Иногда они устремлялись вниз дугой близко к земле, ловили насекомое и возвращались на ветку колеблющегося розового куста. Это было самое прекрасное зрелище, полное свободы и красоты. Нельзя было подобраться к ним поближе, они были слишком пугливы, но если посидеть под деревом, почти не двигаясь, можно было бы увидеть, как они резвятся, а солнце играет на их прозрачных, золотистых крыльях.

Частенько большая мангуста появлялась из густых кустарников, ее красный нос держался высоко в воздухе, острые глаза наблюдали каждое движение в округе. В первый день она казалась очень встревоженной, особенно увидев человека, сидящего под деревом, но вскоре привыкла к человеческому присутствию. Она пересекала сад во всю его длину неторопливо, а ее длинный плоский хвост касался земли. Иногда она проходила вдоль края лужайки, близко к кустам, затем становилась намного внимательней, а ее нос шевелился и подергивался. Как раз вышло целое семейство, впереди шел крупный мангуст, а за ним следовали его жена поменьше, за ней двое поменьше, все одной линией. Малыши останавливались один или два раза, чтобы поиграть, но когда мать учуяв, что их не было сразу позади нее, резко поворачивала свою голову, они мчались вперед и снова выстраивались линией.

В лунном свете сад становился очарованным местом, неподвижные, тихие деревья отбрасывали длинные, черные тени поперек лужайки и среди всех утихших кустарников. После многоголосой суматохи и болтовни птицы уселись на ночь в темной листве. На дороге теперь вряд ли кого увидишь, но иногда вдалеке можно было бы слышать песню или звуки флейты, на которой кто-то играл по пути в деревню. В другое время сад был очень тихим, наполненным нежным шепотом. Не единый лист не пошевелился, и деревья придавали форму туманному, серебристому небу.

Воображению нет места при медитации, его необходимо полностью отбросить, поскольку ум, пойманный в ловушку воображения, может только породить заблуждение. Ум должен быть ясным, без движения, и в свете той ясности приоткрывается бесконечное.

Он был стариком с седой бородой, а его тощее тело едва прикрывала шафрановая одежда саньясина. Он был вежлив в манерах и речи, но его глаза были полны печали, печали из-за тщетного поиска. В возрасте пятнадцати лет он оставил свою семью, отрекся от мира и много лет блуждал по всей территории Индии, посещая ашрамы, изучая, медитируя, бесконечно ища. Какое-то время он даже жил в ашраме религиозно-политического лидера, который очень напряженно трудился ради свободы Индии, и останавливался в другом ашраме, на юге, где было приятное песнопение. В зале, где молча жил один святой, он также, как и многие другие, оставался молча, все еще ища. Были также ашрамы на восточном и на западном побережье, где он останавливался, исследуя, вопрошая, обсуждая. Он также побывал на далеком севере, среди снегов и в холодных пещерах, и медитировал около бурлящих вод священной реки. Живя среди аскетов, он страдал физически и проделывал длительные паломничества в священные храмы. Он был сведущим в санскрите, и пение, когда он переходил с места на место, приводило его в восторг.

«Я искал Бога всеми возможными способами с пятнадцатилетнего возраста, но не нашел Его, и сейчас мне уже за семьдесят. Я пришел к вам, как приходил к другим, надеясь найти Бога. Я должен найти Его прежде, чем я умру, если же, конечно, Он не является всего лишь очередным из многочисленных мифов человечества».

Если можно спросить, сэр, вы думаете, что неизмеримое можно найти, ища его? Через следование различными путями, через дисциплину и самоистязание, через жертву и преданное служение неужели ищущий натолкнется на вечное? Естественно, сэр, существует ли вечное или нет, неважно, и суть этого может быть раскрыта позже, но что важно, так это понять, почему мы ищем, и что есть то, что мы ищем. Почему мы ищем?

«Я ищу, потому что без Бога жизнь мало что значит. Я ищу Его из-за печали и горечи. Я ищу Его, потому что хочу умиротворения. Я ищу Его, потому что Он постоянен, неизменен, потому что есть смерть, а Он бессмертен. Он — это порядок, красота и совершенство, и по этой причине я ищу Его».

То есть, находясь в агонии из-за непостоянного, мы с надеждой преследуем то, что мы называем постоянным. Повод нашего поиска — это найти утешение в идеале постоянного, а сам этот идеал рожден непостоянством, он вырос из боли постоянного изменения. Идеал нереален, в то время, как боль реальна, но мы, кажется, не понимаем факт боли, и поэтому мы цепляемся за идеал, за надежду безболезненности. Таким образом существует рожденное в нас дуальное состояние факта и идеала с его бесконечным конфликтом между тем, что есть, и тем, что должно быть. Поводом нашему поиску служит побег от непостоянства, от печали туда, что, как думает ум, является состоянием постоянства, вечного блаженства. Но сама эта мысль непостоянна, поскольку она рождена в горечи. Противоположность, как бы ни была она возвеличена, содержит в себе семя ее собственной противоположности. В таком случае, наш поиск является просто побуждением убежать от того, что есть.

«Вы хотите сказать, что мы должны прекратить искать?»

Если мы обратим наше неразделенное внимание на понимание того, что есть, тогда в поиске, каким мы его знаем, вообще не будет необходимости. Когда ум освобожден от печали, какая потребность тогда в поиске счастья?

«Может ли когда-либо ум быть свободным от печали?»

Делать заключение, может ли он или не может быть свободным, означает положить конец всякому исследованию и пониманию. Мы должны нацелить все наше внимание на понимание печали, но мы не можем сделать этого, если мы пытаемся убежать от печали, или же если наши умы заняты поиском ее причины. Должно быть полнейшее внимание, а не уклончивое беспокойство.