Николай Сербский - Земля недостижимая. Сквозь тюремное окно Страница 3

Два вооруженных охранника ввели Спаса в зал суда. Спас слегка кивнул судьям.

Председатель: Спас Спасович?

Спас: Я, господин полковник.

Председатель: Скажи‑ка, есть ли у тебя храбрость говорить правду и тогда, когда это было бы опасно для твоей жизни?

Спас: Правда никогда не представляет опасности для жизни, лишь ложь опасна.

Председатель: Ты так думаешь?

Спас: Истина и жизнь неотделимы друг от друга, как глаза и зрение, по слову Того, Кто сказал: Я есть истина и жизнь.

— Ты имеешь в виду того Иисуса, еврея? — вскинулся гестаповец.

Спас: Я имею в виду, господин оберштурмбанфюрер, Господа Иисуса Христа, который был столько же евреем, сколько и немцем, и испанцем, и сербом, и американцем, и азиатом, и африканцем. Он называл себя «сыном человеческим», а не сыном еврейским.

— Ха–ха–ха! — злобно рассмеялся гестаповец. — Скажи еще и негром, и папуасом!

Спас: Да, и негром, и папуасом, и всеми остальными, чтобы всех спасти, как Мессия и Человеколюбец.

Гестаповец: Я считаю, что ты наносишь вред немецкой расе, когда называешь этого мечтателя немцем.

Спас: А я уверен, что большинство немецкого народа считают это не вредом, а великой честью.

Гестаповец Мы, во главе с нашим гениальным Вождем, идем по пути излечения всего немецкого народа от этого векового заблуждения, и мы отвратим наш народ от мягкотелого Иисуса и вернем его к вере наших тевтонских предков в богов силы и стойкости, мужества и победы. Мы высшая раса, которая слишком долго была обманута сладостными мечтами этого еврейского Помазанника. Он отбросил нас назад и уравнял со слабаками и рабами. Сейчас мы нашли своего настоящего мессию и, вырвав свою судьбу из немощных рук еврейского пророка, отдали ее в железные руки нашего национального мессии, Адольфа Гитлера. Наша задача владеть мечом Зигфрида, а не рабски плакать перед крестом или с крестом. Понял?

Спас: Слова понимаю, но боюсь, не понимаю их смысл. Зачастую, не меч, но именно слезы поворачивали судьбы людей к добру.

Гестаповец: Мы оставим вам, славянам, незавидную роль плакать вместе с плачевным Христом, прислуживая нам, более сильному народу, и батрача на нас. Всегда высшие расы господствовали над низшими. Это азбука мировой истории, которую ты, жалкий учителишка истории, еще не понял.

Спас: Я могу только удивляться вашему красноречию, господин оберштурмбанфюрер, но и огорчаться из‑за такого вашего толкования истории. Не хотите ли вы сказать, что если какая‑то жестокая банда, не связанная моральными законами, неожиданно нападет на один мирный культурный город, ограбит и разрушит его, а жителей перебьет или отведет в рабство, то это означает, что некая высшая раса стала полноправным властителем некой низшей расы?

Гестаповец: Например?

Спас: Например, когда дикие хикси или разнузданные мамелюки опустошили культурный Египет. Или когда кровожадный Тамерлан разорил христианскую Армению и цивилизованную Персию. Или когда свирепые сельджуки и османы погубили Малую Азию и Византию. Или, например…

— Или, например, — закричал разъяренный гестаповец, — когда «дикие германцы» поработили «высокообразованных» свинопасов–сербов, это ты хотел сказать, а?

Спас: Это вы сказали.

Гестаповец: А ты что говоришь, раб?

Спас: А я говорю, что мы, сербы, не сердимся, когда вы называете нас свинопасами, как и немцы не должны сердиться, когда мы называем их медниками или точильщиками. Мы выращивали свиней и отдавали их немцам за котлы и колеса. Ни то, ни другое занятие не имеют ничего общего с образованностью. И свинопасы, и медники могут быть или образованными, или необразованными.

Гестаповец: Так кто же, по–твоему, образованный человек?

Спас: Тот, кто носит образ Божий, лик Божий в своей душе и стыд на своем лице. О таком мы, сербы, говорим, что он образованный, порядочный человек.

Гестаповец: А кто, по–твоему, необразованный и непорядочный? (Гестаповец задал этот вопрос, но, не слушая Спаса, повернулся к сидевшему рядом офицеру и что‑то стал говорить ему).

Спас: Необразованный — это такой человек, который изгнал образ, то есть

лик Божий из своей души и румянец стыда с лица своего. Как, например, когда медники нападут на землю свинопасов и, ценя свиней выше людей, отнимут у народа всех свиней, да еще и все котлы и все колеса, и отправят в свою страну.

Председатель (резко): Следи за своими словами, Спасович! Скажи по–другому, что ты хотел сказать.

Спас: Я хотел сказать, что Ранке и Гете лучше думали о сербах, чем господин оберштурмбанфюрер.

Гестаповец: Не важно, что древние немцы думали о вас и обо всех остальных. Они жили в зачарованном кругу ложной и унижающей религии. Важно, что наш победоносный Вождь совершил переворот в истории немецкого народа и в истории мира. Он переоценил все ценности и, отбросив грязь, выбрал золото. Он есть начало новой истории немцев. Он возвел немецкий народ на пьедестал господствующей нации, как и должно быть. Ты понял?

Спас: Любой вождь любого крещеного народа, который, отвергая Христа, хочет осчастливить свой народ, приведет свой народ не в счастливую землю обетованную, но в призрачную Землю недостижимую, откуда нет возврата. Это неминуемо и неизбежно.

Гестаповец побледнел от гнева и нацелил Вальтер в грудь Спаса Спасовича, крича:

— Эта скотина оскорбляет нашего Фюрера! Его надо судить вот как…

Тут доктор Адлер схватил его за руку, но пистолет выстрелил, пуля попала в окно, и стекло разлетелось вдребезги.

Председатель: Коллега, я не могу не удивляться, зачем вы задаете обвиняемому такие общие вопросы, по которым он имеет право думать что угодно? Зачем вы отдаляетесь от нашей темы? А тебе, Спасович, еще раз строго напоминаю, чтобы ты не смел больше оскорблять национальные чувства немцев. Давайте, господа следователи, вернемся к делу.

Следователь: Все заключенные из барака N99 признают, что радовались в ту ночь, когда услышали о гибели Гитлера. Они утверждают, что старший по бараку Спасович радовался вместе с ними.

Председатель: Что ты можешь ответить на это, Спасович?

Спас: Действительно, все мы в ту ночь радовались, но не смерти Гитлера, а предчувствуя скорое возвращение на родину.

Следователь: Это просто казуистика. Спас: Ничуть не бывало, господин следователь. Радость всех моих людей была естественна и незлобна. Тоска по родине и по своим семьям мучила их и иссушила больше, чем все беды лагерной жизни. Они радовались той самой радостью, какой радовались бы, если бы пришел сам Гитлер и сказал: «Вы свободны, идите!» Они были бы одинаково благодарны и мертвому, и живому Гитлеру, только бы их отпустили на свободу.

Председатель: Это ты, Спасович, по своему обыкновению, хочешь оправдать своих людей, которых, знаю, любишь. Однако на судебном языке это называется ложью.

Спас: Говоря неправду, я лишь повредил бы самому себе, как если бы я украл или убил.

Следователь: Двадцать пять человек из барака N99 попытались бежать сегодня ночью, но были схвачены и расстреляны. Если бы они считали себя такими невинными, как их представляет обвиняемый, они не убегали бы от праведного суда. Однако они бежали, потому что знали, что виноваты. Скорее всего и обвиняемый Спасович сделал бы попытку к бегству, если бы получил такую возможность.

Председатель (взволнованно): Я не верю, что Спасович попытался бы бежать, даже если бы со всех ворот был бы снят караул.

Следователь испытующе и недоумевающе взглянул на доктора Адлера.

Спас: Благодарю вас, господин полковник, что сказали обо мне правду. От судьбы не уйдешь. И мои друзья, если они и вправду пытались бежать, в чем я… поступили глупо. Но их поступок можно объяснить страхом за свою жизнь. Узнав, что старший по бараку схвачен и предан суду, они, естественно, испугались за себя.

Первый судья: Почему ты не воспрепятствовал дикому веселью в твоем бараке или не заявил об этом немецкому начальнику охраны?

Спас: Я не помешал общей радости и не заявил о веселье в бараке потому, что это было выражение тоски по Родине, а не мстительность. Веселье моих людей ни на политическую ситуацию не повлияло, ни судьбу немецкого народа не изменило, и не нанесло никому ни малейшего вреда. Поэтому я беру на себя смелость просить вас, господа судьи, как людей просвещенных, не придавать большого значения этому стихийному веселью и пощадить моих людей. Расстреляйте одного меня, но не потому, что я и вправду виноват, а чтобы вы освободились от своих сомнений. Для меня будет радость умереть ради друзей своих, а им будет радость остаться в живых. Своей смертью я ничего не теряю, а они и вы что‑то приобретете — хотя бы иллюзию пользы.

Первый судья: Ты фантазируешь и плетешь чепуху. Если ты намеренно фантазируешь, мы тебя расстреляем, если ненамеренно, отправим в сумасшедший дом.