Михаил Одинцов - Патриарх Сергий Страница 32

По областям и губерниям продолжалась национализация церковного имущества, закрывались монастыри, из школ изгонялся Закон Божий, всякая попытка духовенства выступить в защиту интересов церкви все чаще трактовалась как «контрреволюция».

О сложной и противоречивой обстановке, в которой утверждались положения декрета об отделении церкви от государства и конституционные нормы о свободе совести, можно найти многочисленные свидетельства в отчетах сотрудников VIII отдела. Один из самых активных, бывший православный священник М. В. Галкин, совершив поездку в Северную область осенью 1918 года, писал: «Монастыри благоденствуют по-прежнему… духовенство, как каста и как известная политическая сила, в настоящее время… раздавлено. Крупных контрреволюционных выступлений, вдохновляемых служителями культа, не было… Посещаемость храмов сократилась до минимума, духовенство теряет свое влияние на народ, тем более что алчные действия некоторых его представителей дают богатую пишу для агитации и окончательно роняют духовенство в глазах народа». Стоит признать стремление Галкина к объективности, когда он пишет и об «огрехах» советской власти: небрежность в отношении церковных архивов и документации при выселении церковных учреждений из ранее занимаемых ими помещений; конфискация предметов культа и иного имущества без составления описей; проведение без всяких санкций обысков и арестов; расстрелы духовенства и церковного актива по подозрению в контрреволюционности и т. д.[59]

Согласно ежедневно поступающим в Москву сообщениям с мест, число лиц, «пострадавших за веру и церковь», увеличивалось. Устойчивые слухи предрекали, что вот-вот и сам Собор будет закрыт, а участники арестованы и высланы из Москвы. И хотя в одном из соборных решений предполагалось созвать следующий Поместный собор весной 1921 года, в это мало кто верил.

20 сентября в Епархиальном доме собрались члены Собора (немногим более ста человек) на свое последнее заседание. Настроение было подавленное. Попытки в предшествующие дни связаться с Совнаркомом для разрешения спорных вопросов о положении церкви в новых условиях и касательно отдельных пунктов декрета об отделении церкви от государства оказались тщетными. Совнарком в своей официальной бумаге отписал, что в приеме каких-либо делегаций от Собора надобности не видит, и предлагал впредь подавать письменные обращения в общем для всех граждан порядке. Надежды на пересмотр инструкции от 30 августа 1918 года улетучились.

С заключительным словом к собравшимся обратился патриарх Тихон. Он поблагодарил всех членов Собора и других лиц, принимавших участие в его деятельности, и объявил о закрытии Собора.

Вскоре немалое число бывших членов Собора оказалось на Юге России, примкнуло к Белому движению, создавая здесь церковные структуры, становясь «идеологами» борьбы с Советами и красными, призывая к ней свою паству.

Власть в Москве реагировала на это отобранием у церкви Епархиального дома и изъятием архива Поместного собора, заключением патриарха Тихона под домашний арест в Троицком подворье на Самотеке.

А в канун первой годовщины Октябрьской революции патриарх Тихон обратился со специальным посланием к властям. «Вы разделили весь народ, — говорилось в нем, — на враждующие между собой станы и ввергли его в небывалое по жестокости братоубийство. Любовь Христову вы открыто заменили ненавистью и вместо мира искусственно разожгли классовую вражду, и не предвидится конца порожденной вами войны, так как вы стремитесь руками русских рабочих и крестьян доставить торжество призраку мировой революции». Патриарх увещевал: «Отпразднуйте годовщину вашего пребывания у власти освобождением заключенных, прекращением кровопролития, насилия, разорения, стеснения веры; обратитесь не к разрушению, а к устроению порядка и законности, дайте народу желанный и заслуженный им отдых от междоусобной бойни»[60].

Это послание стало действием, окончательно и бесповоротно разделившим церковь и власть. Назад ни той ни другой стороне хода более не было, а впереди — столкновения и борьба с непредсказуемым для каждой стороны финалом…

Глава IV

НА ВЛАДИМИРСКОЙ КАФЕДРЕ. 1917–1922 ГОДЫ

Конец синодальной эпохи

В начале XX века Владимирская епархия оставалась едва ли не самой обширной по территории и многочисленной по количеству храмов, молитвенных домов, монастырей и часовен. Кроме Владимира в нее входили такие крупные города, бывшие искони православными центрами, как Иваново-Вознесенск, Шуя, Ковров, Переславль-Залесский, Александров.

В февральский период во Владимирской губернии, как и повсеместно, утверждалась новая власть. Предводитель владимирского дворянства В. Храповицкий спешил уведомить Временное правительство в своей преданности, телеграфируя в столицу: «От имени дворянства Владимирской губернии, заявляю Вам, господин комиссар, что владимирское дворянство признало власть настоящего Временного правительства державы Российской, поставленного Государственной думой, народом и армией править Россией впредь до решения подлежащего созыву Учредительного собрания об образе правления державы Российской».

Переоценка ценностей происходила и в церковной среде. Собравшееся 21 марта 1917 года собрание духовенства города Владимира вынесло постановление о запрещении политических речей в храмах, имея в виду, конечно, речи монархические, и заявило об «обязательности подчинения Временному правительству». Одновременно выражено было недоверие правящему архиепископу Владимирскому Алексию (Дородницыну), в вину которому были поставлены его связь с Григорием Распутиным и монархические убеждения, как и его манера деспотического правления приходским духовенством и паствой. Из 372 членов съезда не нашлось ни одного, кто бы выступил в защиту Алексия, и съезд единодушно постановил удалить его из епархии и отправить на покой. Изгнанный из Владимира, он отправился искать церковного счастья на Украину, выходцем из которой был. Впоследствии в Киеве он стал на путь «церковного революционера», осуждал печатно и устно Поместный собор в Москве и вел дело к отделению Украинской церкви от Российской, рассчитывая при этом стать «украинским патриархом». Вообще, Алексий Дородницын был колоритным типом русского архиерея. Он обладал прекрасным голосом и был отличным регентом. И вместе с тем был непомерно тучным, так что не мог дослужить литургии, не переменив облачения, ибо изнемогал от жары. Аппетит его поражал всех знавших его, а когда его мучила жажда, он мог выпить чуть ли не ведро воды.

Вопрос о новом владыке был вынесен на чрезвычайный епархиальный съезд, намеченный на август 1917 года. А пока выдвигались различные кандидатуры. В их числе был и Сергий Страгородский.

В предвыборном противостоянии особый интерес вызывает биография архиепископа Сергия Страгородского, опубликованная во Владимирских епархиальных ведомостях (№ 31). В духе времени живописалась «враждебность свергнутому самодержавию», противостояние Григорию Распутину и его компаньонам, оппозиционность назначению Варнавы на епископскую кафедру и его самовольному открытию мощей. За последнее он был удостоен, как писала газета, «высочайшей нравственной награды» — выговора и неудовольствия Царского Села. Вот что писала императрица Александра Федоровна в одном из писем государю: «Агафангел так плохо говорил (из Ярославля). Его следует послать на покой и заменить (в Ярославле. — М. О.) Сергием Финляндским, который должен покинуть Синод… Надо дать Синоду хороший урок и строгий реприманд за его поведение» (Царское Село. 9 сентября 1915 года). «До чего они дошли! — восклицает императрица в другом письме. — Даже там господствует анархия!»

Указывала газета и на такой факт биографии Сергия, как «связь» с революционерами. Имелась в виду история с М. В. Новорусским. Он в 1886 году окончил Санкт-Петербургскую духовную академию, затем примкнул к движению «Народная воля» и вместе с А. И. Ульяновым готовил покушение на императора Александра III. Был арестован, приговорен к смертной казни, замененной на пожизненное заключение в Шлиссельбургской крепости. В октябре 1905 года, на волне первой русской революции, Новорусский был освобожден. И вот в тот момент его взял на поруки и предоставил место для проживания архиепископ Сергий Страгородский. Проживая в архиерейском доме в Выборге, несостоявшийся «цареубийца» написал свои воспоминания «Записки шлиссельбуржца». В газетной статье подытоживалось: «Известно, что освобожденный из Шлиссельбурга Новорусский нашел на первых порах себе приют и ласку у высокопреосвященного Сергия, бывали у него с доверием и другие шлиссельбуржцы, например известный Морозов. Это сочувствие всему искреннему и достойному, равно как и несчастному, а иногда и озлобленному человечеству всегда было в нем нелицемерно истинным, чуждым рисовки или политиканства»[61].