Серафим (Чичагов) - Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря Страница 33

По благословению батюшки о. Серафима Михаил Васильевич Мантуров продал свое имение, отпустил на свободу крепостных людей своих и, сохранив до времени деньги, купил только в селе Дивееве 15 десятин земли, на указанном ему о. Серафимом месте, со строжайшей заповедью: хранить эту землю, никогда не продавать, никому не отдавать ее и завещать после смерти Серафимовой обители. На этой земле Михаил Васильевич поселился с женой и стал терпеть недостатки. Он претерпевал множество насмешек от знакомых и друзей, а также упреков от своей жены Анны Михайловны, лютеранки, вовсе не подготовленной к духовным подвигам, молодой женщины, не терпящей бедности, весьма нетерпеливого и горячего характера, хотя, в общем, хорошей и честной особы. Всю жизнь свою чудесный Михаил Васильевич Мантуров, истинный ученик Христов, терпел унижения за свой евангельский поступок. Но он переносил все безропотно, молча, терпеливо, смиренно, кротко, с благодушием, по любви и необычайной вере своей к святому старцу, во всем беспрекословно его слушаясь, не делая шага без его благословения, как бы предав всего себя и всю жизнь свою в руки о. Серафима. Неудивительно, что Михаил Васильевич стал наивернейшим учеником о. Серафима и наиближайшим, любимейшим его другом. Батюшка о. Серафим, говоря о нем с кем бы то ни было, не иначе называл его, как «Мишенька», и все, касающееся устройства Дивеева, поручал только ему одному, вследствие чего все знали это и свято чтили Мантурова, повинуясь ему во всем беспрекословно, как бы распорядителю самого батюшки.

До какой степени доходила нужда и что переживали Мантуровы, неся крест добровольной нищеты, можно судить по записанному рассказу самой Анны Михайловны, когда она жила в Дивееве вдовою и тайною монахиней. «Часто и почти непрестанно, — говорила Анна Михайловна, — я роптала и негодовала на покойного мужа за произвольную нищету его. Говорю я, бывало: ну, можно почитать старца, можно любить его и верить ему, да уже не до такой степени... Михаил Васильевич все, бывало, слушает, вздыхает и молчит. Меня это еще более раздражало. Так вот раз, когда мы до того уже дошли зимою, что не было чем осветить комнату, а вечера длинные, тоскливые, темные, я раздосадовалась, разворчалась, расплакалась без удержу, сперва вознегодовала на Михаила Васильевича, потом на самого батюшку о. Серафима, начала роптать и жаловаться на горькую судьбу мою. А Михаил Васильевич все молчит да вздыхает... Вдруг слышу какой-то треск... Смотрю, Господи, страх и ужас напал на меня. Боюсь смотреть и глазам своим не верю... Пустая, без масла лампада у образов вдруг осветилась белым огоньком и оказалась полною елея. Тогда я залилась слезами, рыдая и все повторяя: батюшка Серафим, угодник Божий, прости меня, Христа ради, окаянную, роптунью, недостойную, никогда более не буду! И теперь без страха не могу вспомнить этого. С тех пор я никогда не позволяла себе роптать, и как ни трудно бывало, а все терпела». (Записки Н. А. Мотовилова и тетрадь № 1 рассказов, записанных за монахинями.)

Отец Серафим после исцеления М. В. Мантурова начал принимать других посетителей и, верный обещанию, данному о. Пахомию, не забывал Дивеевской общины. Он посылал некоторых послушников к начальнице Ксении Михайловне и, ежедневно молясь о них, получал откровения о будущем этой общины, что видно из поручений, даваемых им Михаилу Васильевичу Мантурову. Последний довольно часто уже ездил в Дивеево. Вскоре произошел весьма неприятный эпизод из-за наговоров управляющего местного помещика, знаменитого генерал-губернатора г. Москвы, графа Закревского. По приезде последнего в свои имения почему-то управляющему его потребовалось доложить, что Дивеевская общинка есть не что иное, как скопище развратных беглых девок. Граф Закревский потребовал к себе в контору почтенную старицу Ксению Михайловну и, не разобрав ничего, при всех неслыханно грубо оскорбил ее. Михаил Васильевич в негодовании поспешил рассказать все произошедшее батюшке о. Серафиму. Старец же поручил Михаилу Васильевичу, не горячась и не оскорбляя, кротко объяснить всесильному графу его ошибку, заключающуюся в превратном понимании новоустрояющейся во славу Божию общины, и выразить ему, что он совершенно напрасно оскорбил ничем неповинную Божию старицу; затем, низко кланяясь графу, смиреннейше благодарить его за им соделываемое благодеяние этой же общинке. Всегда буквально и беспрекословно послушный Михаил Васильевич дождался приезда вельможи в Саров и, по выходе его из храма, громко при всех, не боясь силы и славы графа Закревского, выразил ему все, что приказал старец, и на непозволительно грубые за то ругательства и угрозы рассерженного всесильного генерал-губернатора смирил себя, подавил свое негодование, перенес молча оскорбления своего достоинства и, всеусерднейше кланяясь, благодарил его за соделываемое им благодеяние этой же общинке. Впоследствии подтвердилось и объяснилось предсказание о. Серафима. Приехав в Москву, граф Закревский поднял большой шум, выразил свое негодование, по которому было немедленно наряжено два следствия об общинке: светское и духовное, которые окончились полным оправданием ее и официальным признанием ее общинкой при Казанской церкви. Хотя она и не получила вполне документальное утверждение от епархии, тем не менее как бы приобрела чрез это законное дозволение на свое существование.

Протоиерей о. Василий Садовский пишет в своих записках по этому поводу следующее: «Матушка Ксения Михайловна правила 60 сестрами целых 43 года. Когда графиня Толстая, проездом в свои имения, посетила общинку и убедилась в богоугодном житии сестер, то, соболезнуя убогому их положению, подарила им небольшую полосу своей земли, прилегающую к земле общинки. За это враг, не терпящий богоугодного жития сестер и водворения здесь обители, воздвигнул, по попущению Божиему, великую на них скорбь и смуту. Ксении Михайловне даровано было претерпеть и понести унижение, клевету ради общинки. Вот как это было: узнав о подаренной графиней полосе земли, недовольный за то управляющий зятя ее, тогда Московского генерал-губернатора графа Закревского, немедля донес о том своему господину, елико возможно грязно и черно оклеветав собрание сестер в с. Дивееве, и все выставил в совершенно превратном виде. Почему верующий правдивости его слов граф, проездом в свои имения, при виде ничего не значащей и подошедшей к нему с просьбой старицы Ксении Михайловны, вскипел негодованием до самозабвения и грозно закричал: "Ах ты, старая развратница!" Осыпав ее потоком ругательных слов, граф велел вытолкать старицу вон, но она, не будучи в состоянии даже что-либо вымолвить, зашаталась и тут же упала замертво, так что долго не могли ее привести в сознание...

Зная батюшку Серафима за раба Божия и великого прозорливца, матушка Ксения Михайловна после этого случая стала еще строже, суровее и часто говорила: "Дитятки, дитятки! Живите вы посмирнее, ведь батюшка-то Серафим сказал мне: никак тебе не обойтись, матушка, хотя и перед концом твоей жизни, а непременно, как хочешь, должна будешь ты посидеть в темнице! Вот так я и гляжу, — накличете вы чего, и засадят меня из-за вас в темницу!"»

В 1823 году однажды потребовал к себе батюшка о. Серафим Михаила Васильевича и, взяв колышек, перекрестился, поцеловал его, то же самое велел сделать Мантурову, потом поклонился своему Мишеньке в ноги и сказал: «Ступай ты, батюшка, в Дивеево; как придешь, стань там напротив самого среднего алтарного окна Казанской церкви, отсчитай столько-то шагов (число забыто), и как отсчитаешь их, батюшка, тут будет межка; вот от нее ты еще, батюшка, отсчитай столько-то шагов (число забыто), и придет пахотная земля; потом отсчитай еще столько-то шагов (число забыто), и придет луговина; тут как придешь, по глазомеру рассчитай, батюшка, где придется самая срединка, да в срединке-то самой этот колышек и вбей, чтобы хоть немного, а видно бы его было; вот, батюшка, что прошу тебя, сделай это!» Поехал Михаил Васильевич в Дивеево и, очутившись на указанном батюшкой заглазно месте, пришел просто в ужас от удивления. Это было только поле, и все его шаги сошлись с батюшкиными размерами. Мантуров исполнил все в точности и вбил колышек в назначенном месте. Когда Михаил Васильевич вернулся с докладом к батюшке, то о. Серафим опять молча поклонился ему в ноги и был необыкновенно радостен и весел. Целый год о. Серафим ничего не вспоминал о колышке и отмеренном поле в Дивееве, так что Михаил Васильевич, ровно ничего не зная и не понимая в притче великого старца, порешил, что о. Серафим забыл уже это. Но вдруг батюшка, потребовав Михаила Васильевича к себе, дал ему на этот раз уже четыре небольших колышка, перекрестившись, поцеловав их, и заставил Мантурова сделать то же, поклонился ему в ноги и сказал: «Теперь, батюшка, сходи опять туда же в Дивеево, на то место, где, помнишь, ты в прошлый год вбил колышек, и там, по равному же размеру, по четырем углам, около большого-то колышка, и вбей эти четыре; а чтобы как-либо не затерялись они, батюшка, ты возьми камешков, да и положи на них по кучке, чтобы после не спутаться, а заметно бы место их было!» Исполнив в точности, Мантуров вернулся с докладом к батюшке. Отец Серафим опять молча, но весело и радостно встретил его и поклонился ему в ноги. Терялся Михаил Васильевич в догадках, что это все значило и что должно совершиться, а спросить не осмеливался. Наконец в 1826 году на этом самом месте возникла мельница — питательница дивеевских сирот.