С. И. Смирнов - Духовный отец в Древней Восточной Церкви Страница 43

Киприан Карфагенский развивал противоположное учение о Церкви, которое и стало после него церковным достоянием. Киприан учил, что спасение доступно только тем, кто находится внутри Церкви, что окончательно отлученный от нее необходимо должен погибнуть (extra ecclesiam nulla salus). Отсюда выходило, что Церковь предрешает суд Божий, отлучая кого‑нибудь от общения. Наоборот, принятие падшего, разрешение его есть только необходимое условие его спасения: прогоняя уверенность в погибели, оно не предрешало окончательно судьбу обратно принятого. Церковь не есть уже действительное общество святых и избранных, которое исключает всех несвятых. Обнимая и святых и грешных, она есть лишь необходимый институт, из которого выходит общество святых. Ее религиозный характер устанавливается единственно ее необходимостью — тем, что только она дает возможность спасения. Сакраментальные священнодействия (каково и разрешение от грехов) не гарантируют непременно спасения — они предполагают известное моральное поведение верующего. Церковь свята как учреждение. Церковь — невеста Христова, целомудренная, святая, стыдливая. Но, как живой организм, представляя разнообразие сил, способностей и талантов, она имеет и болезни. Церковь свята, как источник благодати для всех верующих: «святая вода Церкви (крещение) не может ни испортиться, ни оскверниться». Святая по назначению и плодам своим, она стремится очистить нас и соделать тела наши жилищем Господа и храмом Духа Святого. Свята, наконец, Церковь, как невеста Христова, потому, что живет с ним одной жизнью, одушевляется Его духом. «Она одна хранит и обладает всею властию своего Жениха и Господа». Несовершенные члены Церкви исправляются Руководителем ее — Господом посредством гонений, возбуждающих спящую веру, и самой Церковью посредством дисциплины, прямая задача которой — проведение в жизнь христиан Божественных заповедей. Она есть учреждение, которое воспитывает для блаженства, и потому необходима; все добродетели получают цену пред Богом в ней и только в ней. Но и дар священнодействий и воспитывающая, судящая функция предполагают организацию и связаны со священством, а именно с епископатом, который в единстве своем гарантирует законность Церкви. Сообразно с этим Кип- риан развивает учение о различии иерархии и мирян и выдвигает господствующее положение первой[672].

Третий канонический грех — убийство. Древняя дисциплина относительно его оставалась без смягчения до начала IV в. Киприан, упоминающий о смягчении дисциплины за идолослужение и блуд, молчит о грехе убийства. Григорий Чудотворец (8–е прав.) не допускает вольным убийцам быть даже в числе кающихся (в чине слушающих). Только Анкирский собор (22–е прав.) дозволяет принимать их в разряд припадающих и удостаивать общения при конце жизни[673].

Так слагалась покаянная дисциплина в большей части Древней Церкви. В эту эпоху для образования и формирования ее и установления органа покаяния большое значение имели мученики и исповедники, которые еще при жизни своей пользовались великим уважением в Древней Церкви и всюду являлись высшей инстанцией в делах церковной дисциплины[674]. Предполагают, что, содержа строгую дисциплину относительно падших, Церковь прибегла для ее ослабления к помощи специальных откровений, а также к вмешательству мучеников в пользу падших. Простейшая и, вероятно, первобытная форма их вмешательства в это дело открывается из показания Дионисия Александрийского: «Божественные мученики наши, восседающие ныне со Христом, общники Царства и участники суда Его, производящие вместе с ним суд, принимали некоторых падших братий, виновных в жертвоприношении идолам. Видя обращение и раскаяние их и полагая, что оно может быть приятно Тому, Который вообще не хочет смерти грешника, но ожидает его покаяния, они допускали и вводили их в свои собрания и делали их общниками трапезы в молитвослови- ях и трапезах»[675]. Надо сказать, что все послание к Фабию, епископу Антиохийскому, откуда взяты приведенные слова, направлено против новацианства, которым заражен был Фабий, и имеет задачей доказать, что падших нужно принимать хотя бы перед смертью. И вот в прежней церковной практике Дионисий находит одно основание для своего тезиса — пример мучеников, принимавших в общение падших[676]. Ясно, что только одни мученики и были распорядителями этого дела, потому что именно они начали смягчать строгость Церкви III в. к падшим. Не было, очевидно, инстанции выше их, которая бы проверяла и утверждала их решение: епископы не считали это своим правом[677]. Принятие в общение производилось без всякой торжественности и состояло в простом факте общения мучеников с падшими в молитвах и трапезах, — факте, который свидетельствовал, что тяжкий грех падшего прощен. Но, с другой стороны, и решение мучеников не имело общеобязательного и полного значения — оно лишь уполномачивало, но не принуждало непременно церковную общину принимать падшего. Когда община следовала решению мученика и допускала грешника к общению в молитвах, она обращалась к епископу иногда с требованием сделать принятого участником святой чаши. Но это последнее решение оставалось во власти епископа[678].

Дальнейшую стадию в развитии вопроса можно наблюдать в Римской Церкви первой четверти III в. Тертуллиан изобразительно описывает деятельность мучеников этого времени по принятию тяжких грешников: «Некоторые, не имеющие мира с Церковию, обыкновенно вымаливали его в тюрьме. И сверх того, вы (мученики. — С. С.) должны иметь его (мир. — С. С.) в себе, бояться [за него] и хранить, чтобы, если случится, могли доставить [его] и другим». В тюрьмах мучеников «беспрестанно окружают прелюбодеи, постоянно приходят блудники, кругом раздаются мольбы, льются слезы каждого оскверненного, и никто так охотно не посещает тюрем, как те, которые предали Церковь… Все просят от них мира», «Иные сбегаются в рудники и оттуда возвращаются примиренными (communicato- res)»[679]. Епископ Каллист, своей властью допустивши в Церковь раскаявшихся прелюбодеев и блудников, несомненно, считался с правом мучеников на принятие в Церковь тяжких грешников этого вида. Но он уже ограничил эту власть мучеников. По внешнему виду Каллист оставил их право, но между постановлением мучеников о принятии грешника и принятием их общиной он выдвинул решение епископа. Их постановление получало для общины полную силу лишь в том случае, когда его утверждал епископ[680]. Чем же оправдывалась в Римской Церкви власть разрешения мучеников? Она основывалась, как это видно из полемики Тертуллиана, на удовлетворяющем значении их страданий. Эта же последняя мысль покоилась на трех взаимно связанных положениях: мученик сообщает грешнику часть своих заслуг, добытых им пред Господом путем страданий; своим страданием он искупает чужую вину; в мученике есть Христос[681].

В Карфагенской Церкви в гонение Декия значение мучеников и исповедников достигает своего апогея и затем окончательно падает. Это можно наблюдать по письмам Киприана. Несколькими указаниями святой отец рисует деятельность прежних карфагенских мучеников в деле примирения падших. Она происходила в полном согласии с руководительством клира. Киприан пишет мученикам и исповедникам: «И до сих пор я был уверен, что находящиеся там у вас (в Карфагене. — С. С.) пресвитеры и диаконы руководствуют вас своими советами и самым полным образом наставляют в закоце евангельском, как это и прежде делалось при наших предшественниках. Тогда диаконы обязаны были, посещая темницы, своим советом и внушением заповедей Писания давать направление желаниям мучеников» (относительно мира падших), «Предшественники ваши — мученики… были во всем внимательны», т. е. «внимательно и осторожно взвешивали желания просящих» (падших, просящих о примирении[682]). Отсюда мы видим, что карфагенские мученики, относясь очень осторожно к ответственному делу принятия падших, направлялись советами клира, который, разумеется, руководился волей епископа. Таким образом, в Карфагене действовал порядок, введенный епископом Каллистом в Риме: мученики признавали ограничивающую их власть епископа.

Несколько иная картина рисуется Киприаном относительно его времени. Его письма устанавливают прежде всего различие в терминах «мученики» и «исповедники», а затем указывают разную роль тех и других в деле примирения падших. Мучениками в собственном смщсле Киприан называет верующих, которые путем мученичества взошли на небо, но сверх того еще й тех, которые умерли в тюрьме или ссылке, даже в бегстве, терпя за Христа. Исповедниками он называет таких верующих, которые лишь признали себя христианами перед языческим судом и не были подвергнуты мучениям[683]. Роли тех и других в деле примирения падших были неодинаковы: примиряли с Церковью собственно мученики и их грамоты мира (libelli pacis) получали силу лишь после их смерти. Грамоты обычно давались исповедниками, претерпевшими мучения, го —, лод или заключение и в этом состоянии ожидающими своей смерти. И если их ожидания не исполнялись, мир с Церковью, дарованный ими, не признавался совершенным. Исповедники же давали грамоты во имя мученика, уже умершего, получившего венец от Господа. Так поступал исповедник Лукиан, благочестивый и усердный, но малоопытный в Писании, многим без разбора дававший мир во имя мученика Павла и по его предсмертному завещанию. Завещание Павла гласило: «Лукиан! Пред Христом говорю тебе, если кто после моего отшествия будет просить у тебя мира, дай во имя мое». Тот же Лукиан давал грамоты мира во имя умершего мученика Аврелия, который сам не умел писать[684]. Вот почему к Лукиану обращается с просьбой о примирении двух падших женщин другой исповедник — Целерин, который, очевидно, сам не нес мучений, не имел от мучеников и полномочий, какие Лукиан имел от Павла, и потому не считал себя вправе примирить двух своих падших родственниц. Формула примирения такова: «Да будут (имена падших. — С. С.) в мире по заповеди Павла и прочих мучеников» (имена мучеников). Иногда же она имела вид еще более общий — в грамоте мира значилось: «Да имеет он общение со своими»[685]. Получившие такую грамоту падшие считали себя примиренными. Они «говорили, что имеют уже мир на небесах»[686]. Ходатайство мученика было, по–видимому, необходимым условием принятия падшего. Епископ, кажется, не считал себя вправе давать мир падшему, за которого не просил мученик или исповедник.