Мария Скобцова - Избранные эссе Страница 43

Тут надо выдать маленькую тайну: Розанов был очень замечательным и талантливым человеком, но решительно ничего не понимал в христианстве, как впрочем мало понимали в нем и многочисленные христианские начетчики, сухостью своей высушившие мир.

Христианство, — это пасхальная радость, христианство, — эго сотрудничество с Богом, христианство, — это вновь принятое человечеством обязательство возделывать Господен рай, однажды отвергнутое грехопадением. И в дебрях этого рая, заросшего многовековым бурьяном греха и колючками нашей сухой и безлюбой жизни, христианство велит нам корчевать, пахать, сеять, полоть, собирать урожай.

Подлинное, богочеловеческое, целостное, соборное, православное христианство зовет нас Пасхальной песней: «Любовью друг друга обымем», и ежедневно учит нас за литургией: «Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы». «Возлюбим», — это значит не только единомыслие, но и единодействие, — это значит общая жизнь.

Принято думать, что христианство, обращенное к миру, это какой то второй сорт христианства. Подлинное же благоговейно обращено к Богу, ищет богообщения, — и ни чем подменить или заменить сладости богообщения нельзя и не надо.

Может быть, отчасти и верно, что все виды общественного христианства, возникавшего на почве католичества и протестантизма, действительно страдали какой‑то непреодолимой второсортностью. Но происходило это от того, что они обращались к миру по–мирскому, принимая мирской метод отношения ко всем явлениям жизни, — даже к человеку. В них отношение к Богу определялось заповедью о любви к Нему, а отношение к человеку, — имманентными человечеству законами и правилами. Необходимо отношение к человеку и к миру строить не на законах человеческих и мирских, а на откровенной заповеди Божией, т. е. видеть в человеке образ Божий и в мире, — создание Божие. Необходимо понять, что христианство требует от нас не только мистики богообщения, но и мистики человекообщения, что по существу приводит нас также к раскрытию богообщения. Только при такой установке исчезает второсортность христианства, обращенного к миру.

Таким образом, начиная с самого категорического отрицания всяких теоретизирований, — особенно христианских, — о жизни, мы утверждаем необходимость, в ответ на все кризисы современности, просто строить жизнь. Теория есть тут только некая рабочая гипотеза, позволяющая правильно и быстро разбираться среди жизненного многообразия, и она необходима лишь постольку, поскольку мы стремимся это многообразие преобразить и христианизировать.

Как будто бы законно и само собою разумеется, что журнальная статья ставит своей целью только убедить в известных теоретических положениях, только внушить свои мысли и обосновать их. Мне хочется нарушить такую общепринятую традицию и поставить целью этой статьи не раскрытие известного ряда мыслей, а призыв к общему деланию. В такой постановке есть известная трудность, связанная с предрассудком, общим всем нам. Нам стыдно и неудобно говорить о малых делах. Мы так привыкли теоретизировать в планетарных масштабах, мы так легко на словах кромсаем границы государств, находим средства от безработицы, оперируем с философскими системами всех эпох и народов, взвешиваем и расцениваем истины религий, — и при всем этом ничему не удивляемся и ничему не отдаем нашей жизни, — что звучит почти непростительной и недопустимой наивностью заговорить о чем то, что не имеет планетарного размаха (а одновременно, может быть, жизни требует). Так вот, заранее принимая упрек в любви к малым делам, я все же хочу именно о них говорить, — о нашей маленькой, скудной, нищей жизни.

К каждому читателю этих строк я обращаюсь с вопросом: Вы знаете, как трудно, нелепо, одиноко и бесцельно идет наша общая с вами эмигрантская жизнь? Вы испытали, наверное, на своей собственной судьбе, что значит слово кризис. Всяческий кризис, — не только тот, который сократил или уничтожил ваш заработок, выселил вашего приятеля в другую страну искать счастья. Нет, но и другой кризис, который опустошил вашу душу, опустошил душу человечества, обессмыслил жизнь, вынул из нее какой‑то основной стержень. Знаете ли вы, что такое кризис жизни, кризис веры в Бога и в человека, кризис воли к осуществлению образа Божьего в себе и к раскрытию его в своем брате? Если вы знаете это, то мы с вами имеем целый огромный запас общих знаний, из которых надо сделать и общие выводы. Вот они: давайте строить новую жизнь.

Давайте преодолеем кризис внутри себя, давайте преодолеем наше эмигрантское захолустное убожество, — и со всей серьезностью, не только в области теоретических построений, но и в области ежедневного нашего быта попробуем осуществить подлинную христианскую соборность, общую жизнь, — «любовью друг друга обымем». Может быть, мне было бы гораздо труднее писать такой призыв, если бы я не чувствовала около себя значительную группу лиц, уже «говорившихся и вошедших в общее дело, которое мы называем «Православное дело». Мы не только теоретизируем, но по мере наших слабых и очень недостаточных сил стремимся осуществлять наши теории на практике. Мы имеем общежитие, мужское и женское, мы имеем дешевую столовую, мы стараемся обслуживать русских больных, как во французских госпиталях, так и на дому, мы думаем устроить в ближайшее время дом для выздоравливающих, мы организуем церковные службы, где их нет, воскресно–четверговые школы, доклады, собрания, конференции. Мы раздаем книги. Мы мечтаем среди огромного и чужого Парижа создать православный городок.

Как все это ничтожно по сравнению с возможностью точно высчитать сроки падения большевиков или пути мирового кризиса, — и как это много по сравнению с одинокими, заблудившимися тропами, на которых бродят опустошенные человеческие души!

Мы не хотим быть благотворителями, — мы строим нашу общую жизнь. Не наша вина, что это не жизнь огромного государства или всего человечества. Мы приставлены к малому и хотим в малом быть верными. И мы зовем, — помогите нам, — и не только потому, что нам действительно и реально нужна помощь каждого живого человека, но и потому, что и для нас нужно нам помочь и этим приобщиться к нашему радостному и братскому делу.

Утопично и наивно звучат мои слова? Может быть. Но вы можете говорить о их наивности и утопичности только в том случае, если у вас есть собственный точный способ победить свое маловерие, равнодушие, отсутствие цельности, заполнить пустоту жизни, — и не только заполнить, но и подлинно создать настоящие, реальные ценности. Если же, вглядевшись в себя, вы почувствуете, что душа ваша нища, то придите к нам, чтобы дать нам возможность заполнить ее любовью к таким же душам, из которых каждая подлинный и прекрасный образ Божий.

Монахиня Мария.

Журнал"Новый Град"№10 (1935)

Рождение и творение

Источник - http://agios.org.ua

Есть известная мера субъективного восприятия мира, являющаяся не только законной, но и в большей степени неизбежной. Вообще говоря, объективность можно утверждать только относительно, только противополагая ее предвзятости, можно говорить скорее только о стремлении к ней, так как абсолютно объективное восприятие всего предполагает абсолютную полноту воспринимающего. Только в субъективности абсолютной полноты эта ее субъективность совпадает с объективностью вещей. В этом смысле можно сказать, что только в Божественном восприятии, как в восприятии полноты, все субъективное равнозначно объективному.

И если с одной стороны может быть правильно стремиться к объективизму, как к некоему подобию Божьему, то во–первых надо помнить, что по свойствам Божественной полноты Божественная объективность равна Божественной субъективности, а во–вторых, — это стремление никогда не должно переходить известной грани, ощущаемой очень точно каждым человеком: объективность его должна быть в пределе его личных дарований, по существу не полных и окрашенных в субъективные тона. Нельзя ограничивать свою изначальную субъективность дарований еще субъективностью предвзятости, но вместе с тем нельзя нивелировать эту субъективность дарований всеприятием и всепониманием, — даже того, что лежит за их пределами.

И в этом смысле приходится говорить о законности и изначальности двух основных путей миропонимания, в крайностях своих исключающих друг друга и являющихся субъективным восприятием двуединой истины. Эти понимания мира можно назвать космизмом и антропологизмом.

Применяя вышесказанное к этим двум основным установкам души, можно утверждать, что у отдельных людей есть специальные дары космологического осмысливания бытия, а у других, — антропологического. И что оба эти подхода, несмотря на скрытую в них субъективность, и в этой субъективности своей оправданы, поскольку она не является чем‑то предвзятым, а соответствует подлинной одаренности, подлинному внутреннему ведению воспринимающего бытие человека.