Александр Мень - История религии (Том 4) Страница 44

Понаблюдай же их освобождение от оков неразумия и исцеление от него... если бы с ними естественным путем случилось нечто подобное.

Когда с кого-нибудь из них снимут оковы, заставят его вдруг встать, повернуть шею, пройтись, взглянуть вверх - в сторону света, ему будет мучительно выполнять все это, он не в силах будет смотреть при ярком сиянии на те вещи, тень от которых он видел раньше. И как ты думаешь, что он скажет, когда ему начнут говорить, что раньше он видел пустяки, а теперь, приблизившись к бытию и обратившись к более подлинному, он мог бы обрести правильный взгляд?.. Не считаешь ли ты, что это крайне его затруднит и он подумает, будто гораздо больше правды в том, что он видел раньше... А если заставить его смотреть прямо, на самый свет, разве не заболят у него глаза и не вернется он бегом к тому, что он в силах видеть, считая, что это действительно достовернее тех вещей, которые ему показывают?.. Тут нужна привычка, раз ему предстоит увидеть все то, что там, наверху. Начинать надо с самого легкого: сперва смотреть на тени, затем - на отражения в воде людей и различных предметов, а уж потом - на самые вещи" (1).

В этой притче одновременно - и утверждение духовной реальности, и указание, как возможно постичь ее. Пещера и странный теневой театр на стене - наш видимый мир. Заключенные - это люди, привязанные к чувственным представлениям и принимающие тени за подлинную действительность. Далеко не сразу могут они освоиться с мыслью, что есть высший, недоступный ощущениям мир, и только постепенно оказываются в состоянии познавать его.

Но законен вопрос: возможно ли вообще такое внечувственное познание? Где ручательство, что узники навсегда не останутся в цепях?

Отвечая на это, Платон следует за Сократом, который считал самопознание прямым путем к достоверности.

Прежде всего: что такое человек? Не принадлежит ли он, такое слабое и эфемерное существо, вечно бегущей реке преходящего мира? Это несомненно, но в то же время ясно, что человек не исчерпывается телом; в его душе есть некая точка - дух, или, как его называет Платон, "ум", который является пересечением двух миров. Наши "страсти" и "вожделения" столь же поверхностны и текучи, как и мир, который воспринимают чувства, но "ум" есть дитя духовного плана бытия (2). Правда, кое-кто полагает, что он столь же непрочен, как и все в мире, что, "расставшись с телом, душа уже нигде больше не существует, но гибнет и уничтожается в тот самый день, когда человек умирает. Едва расставшись с телом, выйдя из него, она рассеивается, словно дыхание или дым, разлетается, и ее уже решительно нигде нет" (3). На эти рассуждения Платон иронически отвечает, что тогда, пожалуй, опаснее всего умирать при сильном ветре, который быстро развеет "ум" по воздуху. Здесь в шутке заключена серьезная мысль: философ высмеивает "ребяческое" мнение, будто разум есть нечто подобное видимым вещам. Он ставит вопрос: "Чему свойственно испытывать это состояние, то есть рассеиваться?" Такими вещами являются предметы составные, образованные из каких-либо элементов. То же, что не состоит из частей, не может находиться под угрозой распада. Таков разум человека, и его неразрушимость есть признак особой невещественной природы. Сложные предметы человек, по словам Платона, может "ощупать, или увидеть, или ощутить с помощью какого-нибудь из чувств". Иначе дело обстоит тогда, когда познается нечто умозрительное. Эти вещи "можно постигнуть лишь с помощью размышления - они безвидны и незримы... Итак... мы установили два рода вещей - зримые и безвидные" (4).

Тело, безусловно, относится к разряду видимого. А душа? "Можно ее видеть или нельзя?" - "Нельзя".- "Значит, она безвидна?" - "Да"."Значит, в сравнении с телом душа ближе к безвидному, а тело в сравнении с душой - к зримому?" (5)

Как тело испытывает наслаждение, в жаркий день погружаясь в морские волны, так и душа испытывает радость, погружаясь в прозрачный мир мысли. Ибо это ее родная стихия. Следовательно, человек в своей земной жизни принадлежит одновременно двум измерениям. Его "душа" лишь на определенный срок связана с тленным телом, а сама она, в отличие от тела, подобна "божественному, бессмертному, умопостигаемому, единообразному, неразложимому" (6). Она есть главенствующее начало в человеке и призвана управлять телом. После же разлуки с телом "душа уходит в подобное ей самой безвидное место, божественное, бессмертное, разумное, и, достигши его, обретает блаженство, отныне избавленная от блужданий, безрассудства, страхов, диких вожделений и всех прочих человеческих зол, и - как говорят о посвященных в таинства - впредь навеки поселяется среди богов" (7).

От пифагорейцев Платон заимствовал также идею метемпсихоза. При этом он ссылался не на личный опыт, как Будда или Пифагор, а на слова прорицателей, поэтов и мистиков. "Они утверждают,- говорит Платон,- что душа человека бессмертна, и, хотя она то перестает существовать - это называется смертью,то снова рождается, она никогда не гибнет" (8). Новые воплощения происходят, согласно Платону, по той же причине, на какую указывали буддисты,стремление к жизни. "У любой радости или печали есть как бы гвоздь, которым она пригвождает душу". И поэтому душа "вновь попадает в иное тело и, точно посеянное зерно, пускает ростки. Так она лишается своей доли в общении с божественным" (9).

Подобно Пифагору и индийцам, Платон полагал, что есть возможность избежать "круга рождений". Для этого надо понять, что одна философия способна "освободить" душу. Она сделает жизнь мудреца возвышенной и научит его не бояться смерти, ибо, "внося во все успокоение, следуя разуму и постоянно в нем пребывая, созерцая истинное, божественное и непреложное и в нем обретая для себя пищу, душа полагает, что так именно должно жить, пока она жива, а после смерти отойти к тому, что ей сродни, и навсегда избавиться от человеческих бедствий" (10).

Но вернемся к главной мысли Платона о душе; суть ее сводит-ея к тому, что причастность "ума" незримому миру обусловливает познавательные способности человека. Проходя земной путь, разум несет на себе печать своего особого происхождения и, даже обитая в телесных оковах, не теряет изначальных свойств. Способность человека познавать высшее есть припоминание ("анамнесис") того, что душа вынесла из запредельных сфер. В частности, по Платону, и мысль о божественном Единстве является именно припоминанием того, что "некогда видела наша душа, когда она сопутствовала Богу, свысока глядела на то, что мы теперь называем бытием, и поднималась до подлинного бытия" (11).

Говоря о всеобщих врожденных законах разума, Платон спрашивает, откуда они могли явиться, как не из области чистой Мысли? Идею Сократа о необходимости вычленения понятий он связывает е метафизической концепцией о причастности разума миру Духа.

Теперь мы должны заглянуть в философскую лабораторию Платона и последовать за его рассуждениями, в которых он пытается истолковать свою интуицию, применяя сократовский индуктивный метод.

x x x

Оглянитесь вокруг, обращается философ к ученикам, посмотрите, к примеру, на деревья: вот несколько кипарисов, но ни один из них не повторяет другого, нет в природе одинаковых вещей; и все же мы называем все эти деревья "кипарисами". Кипарис, платан, дуб еще меньше похожи друг на друга, но все они - "деревья". Сравним вещи куда более разнородные: фронтон, лист, фигуру на песке - их объединяет понятие "треугольник". Система отвлеченных понятий - вот первая ступень диалектической лестницы, ведущей от пестрого многообразия мира к познанию сущностей.

Но софисты утверждают, будто знание и чувственное восприятие - одно и то же. Они правы, но не до конца. Конечно, когда мы, например, видим эту сосну, ощущаем шероховатость ее коры, слышим скрип ветвей, вдыхаем смолистый аромат - из всего этого слагается единое целое, дающее нам знание о "сосне". Но это лишь начальный этап, и если мы здесь остановимся, то будем столь же легкомысленны, как "люди, которые согласны признать существующим лишь то, за что они могут цепко ухватиться руками; действиям же или становлениям, как и всему незримому, они не отводят доли в бытии" (12).

Между тем (не говоря уже о различии субъективных ощущений у разных людей) можно ли свести все наше познание к ненадежным свидетельствам чувств? Протяните руку к огню: еще не коснувшись его, вы отдернете ее, ибо в вашем уме возникнет предчувствие ожога. Обратитесь к памяти: ведь, вспоминая какую-нибудь теорему или лицо друга, мы не соприкасаемся с видимым.

Но вот, продолжает Платон, мы проговорили до позднего вечера и разошлись по домам. Иным из нас снится сон - продолжение беседы: они вновь видят знакомые лица и следят за ходом спора. И пожалуй, "ничто не мешает нам принять наш теперешний разговор за сон, и, даже когда во сне нам кажется, что мы видим сны, получается нелепое сходство этого с происходящим наяву" (13). А ведь спящий ничего не видит и не слышит в обычном смысле слова. Далее. Допустим, нам предложили рукопись на халдейском языке. Мы рассматриваем строки, каждую букву, но ничего не понимаем: наше чувственное знание здесь бессильно; для того чтобы проникнуть в сущность вещей, тоже необходимо нечто большее, чем ощущения, а именно - понимание. То, что добывают для нас чувства, на худой конец - лишь материал для ума, да и то не всегда пригодный. Без осмысления он - ничто. Ведь и животные слышат, видят, осязают, но тем не менее они не мыслят.