Спиридон Кисляков - Из виденного и пережитого. Записки русского миссионера Страница 5

Блаженный Максим

Из Петрограда я не сразу поехал в Сибирь, но сначала посетил родителей, затем снова вернулся в Петроград и уже после этого отправился в Томск. Родители мои были очень и очень обрадованы моим приездом. Они уже не знали, что и думать обо мне. Когда я первое письмо послал им с Афона, и они его получили, то, говорили они мне, все-таки веры у них не было, что я на Афоне. Не поверил этому и нашего села священник. И вот Бог привел свидеться… Мама моя очень хотела, чтобы я побывал у, как звали одного крестьянина, почитаемого в окрестности за святого и прозорливого. К нему в П. съезжалось и приходило множество народа, и ни с кого он не брал денег. Я отнесся к предложению мамы с каким-то недоверием, но заинтересовался и на следующий же день с одним крестьянином отправился к этому дивному Максиму. Как только я вступил в его избушку, я увидел что-то поразительное. Максим стоял на коленях и, подняв свои руки к небу, кричал: «Откуда ко мне пришел сибирский миссионер! Ах, Боже мой, сибирский миссионер! Дивны дела Божии! Степан, Степан Пермский пришел ко мне! Боже мой, Боже мой, да, Степан Пермский пришел ко мне!» Максим поднялся, бросился ко мне и начал целовать меня. Затем быстро, как юродивый, он выбежал из своей избы и, как кошка, полез на чердак, схватил целое беремя каких-то кольев, обрубленных деревцев, веток, пней и внес в избу. Все это он почему-то называл литерами. «Вот это есть литеры, — начал часто-часто говорить Максим, объясняя мне свою мудрость. — Эти литеры есть тоже мудрость, да, мудрость». Он взял один кол, который с одного конца был как-то загнут и имел форму серпа, а другой конец имел форму ножа или меча. И это не было искусственно сделано, а являлось делом самой природы. И вот дядя Максим берет этот кол и начинает мне объяснять. «Это есть, — говорил он, — литеры, по которым я читаю премудрость Божию. Вот смотри, с одного конца серп. Это, батюшка мой, указывает на то, что будут времена, когда мечи перекуют на серпы. Ах, дивны дела Божии! Скоро будет время, когда войны не будет, да, не будет. О, Господи Боже мой, дивны дела Твои… Я воробей, а моя мать — синичка, и мое дело — не робей. Дивны дела Божии, война должна исчезнуть с лица земли (Максим плачет). Будет время, когда никто не будет воевать (целиком приводит место Исайи пророка)». Затем берет другой кол, третий, и все колья отличны друг от друга, и пользуясь этим их отличием, Максим по ним объясняет Священное Писание или предсказывает какие-либо важные события. Я же, когда смотрел на него и слушал, что он говорит, пришел в такое умиленное состояние духа, что, точно как ребенок, плакал неутешными слезами. Мне было в то же время очень радостно. «Слушай, батюшка, — обратился ко мне Максим, — в то время, когда Господь тебя поставит делать дивные дела Свои, тогда помяни и меня грешного. Ты знаешь, здесь прославится имя Христа, здесь будет место свято. Ах, Боже мой, Боже мой! Вот беда, нет теперь христиан; вот горе, все почти стали врагами Христовыми (сам плачет). Евангелие поругано, да, поругано. А ты, батюшка, будешь миссионером и будешь в Сибири. Туда и родителей своих переведешь. Ах, дивны дела Божии! Говорят, что я сумасшедший, а ведь без сумасшествия, батюшка, не взойдешь в Царство-то Божие. Я, батюшка (падает сам на колени и молится), видел в лесу Святую Троицу в виде трех световидных, подобно солнцу, воинов, препоясанных солнечными лучами. Дивны дела Твои, Господи! (Максим рыдает). Вчера я видел Петра и Павла, Апостолов Христовых. Они, батюшка, они открыли о тебе мне, и вот ты, батюшка, будешь их дело делать. Господи, Господи, Господи! Дело Божие вручается человеку». Максим становится передо мной на колени, а я упал перед ним, как перед самим Господом, и мы оба подняли такой плач, как будто над каким-нибудь только что умершим близким другом. А толпа, пришедшая к Максиму, при виде нас плачущих, и сама пришла в сильное рыдание.

«Я просил Бога и святых апостолов, чтобы они сохранили тебя, да, чтобы сохранили тебя. На тебя сатана собирает, батюшка, всю свою рать и хочет тебя погубить, окончательно погубить, но я молился, и твоя мама тоже молится Христу. Затем, батюшка мой, дьявол, как я слышал, всю жизнь будет преследовать тебя. Вот будут дни, когда, батюшка, будет страшная война, весь мир будет воевать, и ты из Сибири поедешь туда и будешь на войне. Война — это суд Божий. Это еще не последний суд Божий. Суд этот над христианами за то, друже мой, что они попрали Святое Евангелие, Христиане ныне отвергли Святое Евангелие (Максим рыдает). А что будет после войны, я пока, батюшка, тебе не скажу…» После этих слов Максим сразу загрустил и ушел в себя. Минут двадцать он совершенно молчал, а я не сводил с него своего взора. После этого молчания Максим обратился к толпе и начал ей говорить какими-то несвязными афоризмами. А затем снова стал говорить о том, что Евангелие Святое попрано христианами. «Жить по Евангелию, — говорил он, — надо быть сумасшедшим. Доколе люди будут умны и разумны, Царства Божия на земле не будет».

В тот же день вечером я отправился домой. Максим произвел на меня такое сильное, неотразимое впечатление, что я ушел от него точно совсем другим человеком. Когда я приехал домой и рассказал обо всем виденном и слышанном, то мама моя прямо сказала, что Максим «предсказывает чистую правду».

Через дней семь я отправился один в лес, так называемый Высоцкий. В этом лесу, в самом уже его конце к западу присел отдохнуть. Слышу шаги, оглянулся и, о, ужас! Максим шел ко мне. «Друг мой, я здесь искал ослиц, а нашел тебя. Ты знаешь, я полюбил тебя всем своим сердцем, да, полюбил тебя. Пойдем в следующий лес». Пошли. «Смотри, батюшка, все дела Божии дивны, о, дивны! Вот лес, ручейки текут, цветы цветут, травы зеленеют, птички Божии поют, и все это — дела Божии!» Когда мы вошли в самую глубь леса, тогда Максим пал на землю, простер свои руки к небу и запел: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас». Когда он запел третий раз, я повалился на землю и лишился сознания. Не знаю, долго ли я находился в таком состоянии, но когда я пришел в себя, то увидел, что Максим стоит на том же самом месте с воздетыми к небу руками. Он что-то шептал, но что, разобрать я не мог. Начал и я с ним молиться. О, эти минуты никогда не изгладятся из моей памяти! Когда молитва была закончена, Максим взглянул на меня и опять сделал несколько поклонов. После этого мы сели, помолчали, а затем начал говорить Максим: — Без молитвы все добродетели — точно без почвы деревья. Ныне нет молитвы в жизни христиан, а если есть, то жизни в себе она не имеет. Христос сам молился и молился больше всего в горах, на горных вершинах, где кроме Него Одного никого не было. Христианин, друже, есть человек молитвы. Его отец, его мать, его жена, его дети, его жизнь есть один Христос. Ученик Христа должен жить только одним Христом. Когда он так будет любить Христа, тогда он обязательно будет любить и все творение Божие. Люди думают, что нужно прежде любить людей, а потом и Бога. Я и сам так делал, но все было бесполезно. Когда же начал прежде любить Бога, тогда в этой любви к Богу я нашел и своего ближнего, и в этой же самой любви к Богу всякий мой враг делался мне другом и человеком Божиим. Первая самая форма любви к Богу есть молитва. В настоящее время повсеместно христиане настроили множество храмов, стали грамотными и учеными, а живой молитвы нет. Вот в чем великая беда. Молитва делает человека евангельским человеком, человеком Христовым. Если бы христиане знали силу молитвы, то они были бы перерождены. Я ведь мало знаю грамоты, а молитва учит меня, как мыслить, говорить и делать. Ты, друг мой, знавал Семена Самсоновича. Его молитва переродила, и какой он был великий человек! Мы часто в лесу с ним молились. Но этого мало, чтобы только молиться. Нужно за Христа ежедневно умирать, и в этой смерти — жизнь христианина. Так дух во мне говорит: нужно за Христа умирать. Мы еще живем, и эта жизнь наша есть точно младенческое еще состояние души. Зрелость ее — смерть и смерть ради Христа. Когда мученики умирали за Христа, тогда они вкушали настоящую жизнь, и эта жизнь для них так сладка, что они забывали страдания и самую смерть! Я, юродивый Максим, и говорю, что без юродства нельзя Царства Божьего наследовать.

— Дядя Максим, ты помолись обо мне Богу, чтобы я любил Бога больше, чем самого себя. Я хотел бы быть одною чистою любовью ко Христу своему. Я ничего от Бога не хочу, как того одного только, чтобы беспрестанно любить Его до полного самозабвения, — так я молил Максима.

— Без молитвы, — ответил он, — нельзя любить Христа. Чаще молись, и молитва родит в тебе любовь к Богу. Молись в лесу, молись за сохой, молись в поле, молись во рвах, но молись так, чтобы тебя никто не видел. Еще я должен сказать, как и дух во мне говорит: с минуты Воскресения Христова вся земля стала троном Спасителя Господа. Трон самый, где является Воскресший — наши сердца. О, дивны дела Божии! Когда я помяну имя Воскресшего Христа, тогда я делаюсь как бы пьяным от радости. Тогда Христос представляется мне не столько небесным, сколько живущим среди нас на земле, живым, действительным Царем Славы, почивающим в сердцах наших. Если бы мы имели чистое сердце, мы бы Его телесными даже очами видели, как Воскресшего Сына Божия, живущего на земле с нами, со Своими братьями и учениками. О, дивен Христос, Воскресший — Господь, брат наш по человечеству и Бог по Божественной Своей природе.