Жозе Сарамаго - Каин Страница 5

4

И все же, все же у этого изгнанника, что идет по дороге, преследуемый собственными шагами, у этого навеки проклятого братоубийцы есть как минимум и добрые начала. Пусть о них расскажет мать, которая столько раз обнаруживала, что сын сидит на влажной земле в саду и не сводит глаз с недавно посаженного деревца, ожидая, когда же оно вырастет. Ему было в ту пору года четыре или пять, и он желал увидеть, как растут деревья. Тогда же она, будучи еще больше, чем сын, склонна, по всему судя, к игре воображения, объяснила ему, что деревья очень робки и стыдливы и растут, лишь когда мы на них не смотрим: Они стесняются, сказала она однажды. Каин на несколько мгновений погрузился в молчаливую думу, а потом ответил: Тогда ты на них и не смотри, не смущай их, а ко мне уже привыкли. Мать, предвидя, что за этим последует, отвела взгляд, и тотчас прозвучал торжествующий голос сына: Подросло, подросло, верно я сказал, чтоб ты на них не смотрела. В тот же вечер, когда вернулся с работы адам, она со смехом рассказала ему об этом, а он ответил: Этот мальчик далеко пойдет. Без сомнения, так и было бы, не сойдись его дорога с путем господа. Тем не менее прошел каин и в самом деле довольно далеко, хоть и не в том смысле, какой вкладывал в свои слова отец его, адам. Приволакивая ноги от усталости, шел он пустошью, где не было даже развалившейся лачуги или еще какого-нибудь признака жизни, шел в полнейшем одиночестве, еще более гнетущем от того, что плоское небо грозило неминуемым ливнем. Укрыться было негде, кроме разве что под деревом, в рощице, по мере приближения медленно выраставшей на низком горизонте. Редкая листва не обещала защиты, достойной этого понятия. И лишь когда упали первые капли, каин заметил, что рубаха у него вся в крови. Подумал сперва, что, может быть, кровь смоется дождем, но потом решил замазать землей, никто не догадается, чтó там под нею такое, тем паче что чего другого, а уж людей в грязной, заскорузлой одежде в здешних местах встретишь в избытке. Полило со всей силы, рубаха вскоре намокла, набухла влагой, от кровавого пятна и следа не осталось, да если бы даже и осталось, всегда ведь можно сказать, что это кровь жертвенного барашка. Да, сказал каин вслух, однако авель был никакой не жертвенный барашек, а мой брат, и я убил его. В этот миг он не помнил, как сказал господу, что в преступлении виноваты они оба, однако память не замедлила прийти к нему на помощь, и тогда он добавил: Если господь, который, как уверяют, всеведущ и всемогущ, сумел бы вовремя убрать из-под куста ослиную челюсть, я бы не убил авеля и сейчас мы бы с ним сидели рядышком на пороге дома да смотрели, как льет, и, признав, что господь в самом деле поступил нехорошо, когда отверг то единственное, что я мог ему предложить, а именно моим потом политые зерна и колосья, авель остался бы тогда жив, а мы — друзьями, какими были всегда. Вопреки пословице, плакать над пролитым молоком — дело не столь уж бесполезное, а в известной степени даже и поучительное, ибо показывает нам, сколько легкомыслия содержится в тех или иных поступках человеческих, хотя, конечно, если уж разлили молоко, так тут ничего не попишешь, остается лишь затереть лужу, а вот если умер авель не своей смертью, то лишь потому, что кто-то ему эту смерть сподобил. Предаваться размышлениям, когда тебя поливает сверху, — не лучшее на свете занятие, и, вероятно, по этой самой причине дождь время от времени прекращался, словно бы для того, чтобы каин мог думать без помехи и свободно следовать за ходом своих мыслей туда, куда они его вели. А куда именно, мы никогда не узнаем — да и он тоже, — потому что внезапное появление будто из ниоткуда взявшихся остатков лачуги отвлекло каина от дум его, тяжких и скорбных. Было видно, что клочок земли на задах полуразвалившегося дома когда-то возделывался, но не менее очевидно было и то, что обитатели оставили его довольно давно, хоть, может быть, и не очень, если принять в расчет хрупкость, шаткость, ненадежность, присущие этим убогим постройкам, которые развалятся за один сезон, если не уделять им постоянного внимания. Руки надо приложить, заботливые и рачительные руки, а иначе домишко такой едва ли выдержит разрушительное воздействие стихий, а особенно — дождя, пропитывающего влагой необожженные кирпичи, и ветра, проскребающего фасад как все равно крупнозернистый наждак. Часть внутренних стен рухнула, потолок едва ли не весь обвалился, но все же оставался один относительно защищенный угол, где усталый путник и прилег. Он едва держался на ногах и не только потому, что много прошел, но и от голода, что давал о себе знать все яснее. День уже совсем почти склонился к вечеру, скоро уж стемнеет. Останусь здесь, вслух по своей привычке сказал каин, словно бы для того, чтобы успокоиться немного, хотя никто ему в эту минуту не угрожал и, вероятней всего, сам господь не ведал, где он сейчас находится. Было не слишком холодно, но промокшая, пропитанная влагой рубаха липла к телу, вызывая озноб. Каин подумал, что если разденется, убьет сразу двух зайцев, ибо, во-первых, перестанет дрожать, а, во-вторых, рубаха, сотканная из полотна скорее тонкого, нежели грубого, скорее и высохнет. Он так и поступил и в самом скором времени почувствовал себя лучше. Ему, конечно, не очень нравилось сидеть здесь таким, как пришел в этот мир, но ведь находился он здесь в полнейшем одиночестве, никто его не видел, никто не мог бы к нему прикоснуться. Последняя мысль вызвала у него новую дрожь, но не ту, что была прежде и порождалась соприкосновением с влажной рубахой, — теперь вздрогнул и слегка шевельнулся, набухая, его детородный орган, но тотчас и опал, будто устыдившись самого себя. Каин знал, что это такое, но, несмотря на юные годы, особого внимания на него не обращал, а, может быть, просто опасался, что ждать от этого следует скорее худа, чем добра. Свернулся в своем углу, подтянув колени к груди, и так заснул. А разбудил его рассветный холод. Каин протянул руку пощупать рубаху, убедился, что еще влажная, однако решил все же натянуть, на теле высохнет. Ночью не снилось ему кошмарных — да и никаких иных — снов, спал он так, как должен был бы по его представлениям спать камень, не наделенный совестью, ответственности своей не признающий и вины за собой не знающий, но первое, что сказал каин, пробудившись, было все же: Я убил своего брата. Будь на дворе иные времена, он, вероятно, принялся бы стенать, рыдать в отчаянии, быть может, колотить себя кулаками по голове и в грудь, но поскольку мир был таков, каков был, и торжественное открытие его состоялось, в сущности, совсем недавно, а потому очень многих слов, чтобы предпринять хотя бы первые попытки высказать, кто мы, еще не хватало, а какие были, оказывались не вполне удачны и уместны, то каин ограничился тем лишь, что принялся снова и снова повторять слова уже сказанные и повторял до тех пор, пока они, утратив всякий смысл, не превратились в набор нечленораздельных звуков, в бессвязное бормотание. Вот тогда он понял, чтó же все-таки ему снилось, вспомнил не само сновидение, но некий образ, причем свой собственный, то есть видел во сне, как возвращается домой, а дома, стоя в дверях, ждет его брат. Так он и будет вспоминать авеля всю жизнь, будто примирившись со своим злодеянием и не терзаясь угрызениями совести.

Каин вышел наружу, глубоко вдохнул холодного воздуха. Солнце еще не взошло, однако небо по краю уже окрасилось нежно-розовым, и этого оказалось довольно, чтобы в первом свете зари безжизненный и однообразный пейзаж перед глазами преобразился, представ новым эдемом, в отличие от старого не знающим запретов. У каина не было никаких оснований направлять свои стопы в какую-то определенную сторону, но он инстинктивно отыскал те метки, что мысленно оставил перед тем, как свернуть к лачуге, давшей ему приют вчера. Впрочем, ее и так было бы нетрудно найти — надо лишь идти навстречу солнцу, в ту сторону, откуда оно вскоре должно будет взойти. Желудок перестало сводить, видно, несколько умиротворенный сном, он унял свои требования, и хорошо бы ему и дальше оставаться в таком расположении, ибо надежды на то, что скоро удастся раздобыть еды, не было никакой, и хотя изредка попадались смоковницы, плодов на них не имелось, их время еще не пришло. И, собрав остаток сил, о котором прежде и не подозревал, каин снова двинулся в путь. Выглянуло солнце, день сегодня, судя по всему, обещал быть жарким и погожим. Прошло не очень много времени, и каин вновь почувствовал, что устал. Следовало непременно найти себе пропитание, иначе он так и останется распростерт в этой пустыне и через несколько дней хищные птицы или свора одичалых собак, до сих пор пока еще не обнаруживавших свое присутствие, позаботятся о том, чтобы труп его превратился в дочиста обглоданный скелет. Но, впрочем, нет оснований предполагать, что история каина здесь окончится, и нет их прежде всего потому, что не стал бы господь тратить столько времени на проклятия, если бы злодею предстояло умереть на этой пустоши. Известие пришло снизу, поднялось от усталых ног, с опозданием заметивших, что ступают уже по другой почве, голой, без трав и пресловутых волчцов, по которым так трудно было идти, а если все назвать своими словами — и притом немногими — скажем, что каин, сам не зная, как это у него вышло, выбрался наконец на дорогу. И возрадовался бедный странник, ибо всякому известно, что любая дорога, тракт, большак, тропинка рано или поздно, но непременно выведет к какому-нибудь поселению, где найдешь работу, крышу над головой и ломоть хлеба, чтобы унять этот несносный голод. И окрыленный нежданным открытием, каин сжал, как принято выражаться, волю в кулак, нашел в себе — где-то там, где их вроде бы и быть уже не могло, — силы и ускорил шаги, все надеясь увидеть дом с признаками жизни, мужчину верхом на осле или женщину с кувшином на голове. Но идти пришлось долго и пройти много. И тот, кто в конце концов появился перед ним, был стариком, шел пешком и вел на одной веревке двух овец. Каин приветствовал его самыми сердечными словами, какие только имелись в его распоряжении, но встречный ответил, что называется, не в такт: Что это у тебя на лбу такое. Захваченный врасплох каин в свою очередь ответил вопросом: Где. Да вот здесь, и старик дотронулся до собственного лба. Родимое пятно. Должно быть, ты нехороший человек. С чего ты взял, откуда ты можешь это знать, неблагоразумно воскликнул каин. Есть такая поговорка: Дьявол знает, кого когтем тронуть. Я не лучше и не хуже всех прочих, а сейчас просто работу ищу, сказал на это каин, стараясь перевести беседу на интересующую его тему. Чего другого, а работы здесь в избытке, ответил старик, ты что умеешь делать. Земледелец я. Земледельцев у нас больше чем надо, тут ты ничего не добьешься, тем паче что пришел один, без семьи. Потерял я ее. Это как же. Потерял, да и все, и рассказывать тут нечего. Раз так, оставайся, а я пойду, лицо твое мне не нравится, да еще и метка эта на лбу. Старик уже отошел на несколько шагов, но каин задержал его: Постой, скажи хоть, как называются эти места. Страна нод. А что значит нод. Значит край изгнанников, земля беглецов, а теперь ты, раз уж пришел сюда, скажи мне, откуда изгнан и почему бежишь. Я не рассказываю о своей жизни первому, кто попался мне навстречу на дороге с двумя овцами на одной веревке, я тебя не знаю, не обязан тебя уважать и, значит, отвечать на твои вопросы. Мы с тобой еще увидимся. Может быть, может быть, если здесь не найду работы и принужден буду искать другой судьбы. Если умеешь обжигать кирпич и кладку ладить, то вот она, судьба твоя. И куда же мне идти, спросил каин. По этой улице направо, дойдешь до площади, там и получишь ответ. Прощай, старик. Прощай, ты, надеюсь, старости не изведаешь. За словами произнесенными угадываю много слов утаенных. Ну да, вот, к примеру, на лбу у тебя вовсе не родимое пятно, и оно не само собой появилось, и в речах твоих нет ни крупицы правды. А ты не думаешь, что моя правда для тебя может прозвучать ложью. Может, может, все может быть, сомнения присущи тем, кто много прожил, и не потому ли тебе не удалось выдать за правду то, что мне представляется ложью. Кто ты, вопросил каин. Остерегись, паренек, спрашивая, кто я, ты тем самым признаешь мое право задать тот же вопрос тебе. Никто не принудит меня ответить. Ты сейчас войдешь в этот город, ты в нем обоснуешься, и рано или поздно все станет известно. Пусть так, но не от меня. Ладно, назови хоть, по крайней мере, свое имя. Авель — имя мое, сказал каин.