Александр Громов - Паракало, или Восемь дней на Афоне Страница 5

— А ещё духовник сказал: нам повезло, что в такое время едем.

— Почему?

— Потому что змеи сейчас спят.

По дороге мы искали заведение, где можно было скромно, но достойно отметить обретение реальных билетов, где были пропечатаны наши фамилии и завтрашний день.

Как на грех, попадались рестораны только с национальным нерусским колоритом. То ли коренные москвичи предпочитали питаться дома, то ли русских среди них уже совсем не осталось. Поиски устраивающего общепита стали перерастать в навязчивую идею, как вдруг Алексей Иванович остановился против невзрачной арки.

— Вот.

Я вгляделся в подворотню.

— Ну и что?

— Видишь — «Всё для рыбалки». Там наверняка дождевики продают.

«Тьфу ты», — чуть не сорвалось у меня, но потом, решив, что дождевик может и дома пригодиться, шагнул в арку. Самое интересное, что, купив дождевик, в глубине двора мы увидели вывеску «Берлога медведя» — это нас удовлетворило и с эстетической точки зрения, и с национальной, и даже с политической.

К подворью Пантелеимонова монастыря мы подходили сытые, довольные жизнью и миром. Настроение было соответствующее: где тут ваши записки, сейчас мы их на Афон доставим.

Но ворота подворья оказались заперты. Сквозь решётку нам показалось, что в противоположной стене есть приоткрытая калиточка, и мы стали обходить подворье.

По тропке сначала шли вдоль стены, потом заковырялись в кустарнике, выбрались в тихий дворик, показалось, что, обойдя дом, мы наконец-наконец-то выйдем к калиточке, но, пройдя сквозь арку двора, мы не обнаружили монастырской стены вовсе, оказавшись на каком-то московском проспекте.

Это было как в мистических фильмах, когда люди попадают вдруг из одной реальности в другую.

— Начался Афон, — сказал Алексей Иванович.

Вся спесь и сытость враз слетели, и мы потопали обратным путём. Продираясь снова через кустарник, уже не чертыхались, а благодарили за вразумление. И двери оказались открыты.

На воротах оказался тот самый дядечка, что был здесь и в прошлый раз. Я бросился к нему, как к родному.

Конечно, он меня не узнал, но моя искренняя радость, когда я всё вспоминал прошлую встречу (помните, вы мне ещё карандаш дали, чтобы я переписал объявление), и ссылка на то, что игумен хотел передать с нами записки на Афон, повергли вратарника в некоторое смятение, и он, укрывшись за окошечко, взялся за телефон. «Надеюсь, не в милицию или психушку звонит», — мелькнуло в голове. Вратарник, поговорив, приоткрыл окошечко и утешил:

— Сейчас игумен подойдёт.

Слава Богу! Прощены.

Скоро, поправляя на ходу скуфейку и выбивавшиеся из-под неё власы, невесть откуда возник игумен Никон. Разумеется, он тоже меня не узнал. Он вообще, по-моему, никак не мог понять, кто мы такие и чего от него хотим, но позвал нас в уже знакомый мне кабинетик. Я подсел поближе, а Алексей Иванович расположился в дальнем углу, если, конечно, можно так сказать о комнатке два на два метра.

…Я не в силах передать часовую беседу с игуменом. Этого-то я и боялся, уходя от прямых обязательств писать об Афоне. Что бы ни написал — всё будет фальшиво и неточно. И апостол Павел не смог найти слов, чтобы описать третье небо. Афон, конечно, не третье небо, так ведь и я не апостол.

Попробую передать ощущения. После первых слов игумена у меня возникло чувство недоумения, потом — досады и чуть ли не гнева — да за кого он нас принимает! Не проснулся, что ли?! Наступил момент, когда я прикрыл ладонью рот, чтобы скрыть усмешку. А батюшка продолжал сюсюкать с нами, как с малыми детьми. Рассказал, что есть такая книга Евангелие, где написано много поучительного, приводил примеры, поведал о мытарствах блаженной Феодоры[16]; сообщил, что монашество на Руси основал Антоний[17], который до этого был на Афоне, ознакомил с кратким житием Силуана Афонского[18]. И всё это с такой добротой и заботой, словно мы самые немощные и беспомощные существа.

Но постепенно тон разговора менялся. Нас задевали точные примеры из Евангелия, эпизоды из жизни святых. Я убрал от лица руку и теперь сидел с открытым ртом и впрямь, как маленький мальчик, очарованный открывающимся миром.

Отец Никон ненавязчиво, оберегая наше самолюбие, показал нам, кто мы есть на самом деле. Мы, читавшие Евангелие, слышавшие о Феодоре, Антонии, Силуане, не имели элементарного представления о мире. Потому что мы читали глазами, слушали ушами, а надо было — сердцем.

Мне стало страшно: куда мы едем?

Кто мы, как мы вообще дерзаем ступить на землю, где ступала нога Богородицы?

— В Пантелеймон сможете кое-что передать? — спросил отец Никон. — Вещей-то у вас много? Ну, пойдёмте, посмотрим, что там у нас…

«Записочки повезём», — шепнул я Алексею Ивановичу, пока мы шли за игуменом через монастырский двор, а затем оказались в небольшой комнате, похожей на школьный класс в предверии летнего ремонта — всё поснимали, собрали в кучи, посдвигали по углам и неизвестно уже, где что находится и зачем.

— Где же это у меня… — перебирался по комнате настоятель. — Ага. Вот! Что у нас тут? Книги. Это уставщику. А это? Тоже книги. А это? Это кому-то посылку передали. Что тут написано? Ну, тоже отдадите уставщику, там разберутся. Ну как, не многовато ли?

— Не! Не! — хором вострубили мы. — Нормально.

А в голове тоскливо пронеслось: «Как мы это всё потащим?»

— Оставьте одну, — отреагировал отец Никон на мои мысли.

— Нормально-нормально! Нам полезно.

«Записочками» оказались две здоровенные связки книг и средних размеров матерчатая сумка.

Вышли к воротам. Вратарник оказался земляком Алексея Ивановича и некоторое время оба радовались этому. Стемнело. В Москве небо чёрным уже давно не бывает. В лучшем случае тёмно-фиолетовым, но сейчас белые снежинки приятно украшали его.

Все невольно посмотрели на небо.

— Как же вы на таможне будете? — задумчиво произнёс отец Никон.

Мы насторожились.

— А-а, говорите всем «доро». Это «подарок» по-ихнему. Господь управит. Ну, с Богом! Помогай вам, Матерь Божия!

Мы благословились, подхватили «записочки» и вышли за ворота подворья. Через полтора квартала встали передохнуть и переменить руки.

— А что он имел в виду насчёт таможни? — спросил Алексей Иванович.

Я пожал плечами.

— Наверное, вес. Сколько у тебя сумка весит?

— Откуда я знаю?

— И я не знаю.

— И что теперь?

— «Доро». Будем говорить на таможне: «доро».

— И «ортодокс».

— А это ещё что?

— Это значит — «православный».

— Спаси тебя Христос за вразумление. Бери «записочки»-то.

В переходе метро мы купили здоровущую матерчатую сумку и, впихнув в неё «записочки», чуть ли не волоком потащили в гостиницу. По дороге купили на утро кефира, перед сном помылись в душе и облачились в чистое — как перед битвой.

Утро праздника Казанской Божией Матери началось для нас по-военному чётко. Подъём. Умывание. Утреннее правило. Плотный завтрак. Сдача номера. И перемещение с тяжестями к Павелецкому вокзалу.

А тишина какая кругом! Народу — никого, машин — никаких, и потому нас напугало дребезжание подкравшегося сзади трамвая. Мы даже не подумали, что можно две остановки проехать. Своё надо нести самим. Это как в крестном ходе. Я, когда первый раз шёл, предложил одной бабушке, которая, казалось, вот-вот упадёт впереди меня, понести её сумку. В ответ услышал: «Спасибо, сынок, свои грехи сама носить буду». И мне стало стыдно, что часть своей поклажи, которая не должна была пригодиться до следующего привала, я забросил в услужливый «рафик».

Судя по «запискам», грехов у нас хватало. А за плечами у каждого рюкзак, в которых самый большой объём занимала водка. Что, в общем-то, тоже символично.

Дошли до храма. Он ещё только наполнялся людьми, но во всём чувствовалась праздничность — все вокруг были по-особому приветливы и нарядны.

Времени у нас было только свечки поставить и попросить Покрова у Божией Матери. Как чудесно, что наше паломничество начинается в праздник! Мы задержались в храме дольше намеченного чётким утренним военным расписанием, и я уже сам чувствовал, будто кто-то подталкивает: идите, идите, всё будет хорошо.

Как раз успели на скоростную электричку в Домодедово. Ещё успели взвесить багаж — потянуло на пятьдесят пять килограммов. В электричке я поделился своими опасениями с Алексеем Ивановичем. Дело в том, что за границей мне бывать приходилось, в том числе и с грузом. И в мозгу отложилось, что багаж не должен превышать двадцати килограммов, а ручная кладь — пяти. Как ни раскладывай вещи — пять килограммов выходили лишними. «Записки» мы оставить не могли.

— Придётся оставлять водку, — подвёл итог я и сурово посмотрел на Алексея Ивановича: — Осилишь? Не выбрасывать же…