Василий Кинешемский - Беседы на Евангелие от Марка Страница 52

Второе условие плодотворности подвига служения — это смирение. Даже любовь не может возродить человеческое сердце без смирения. Любовь гордая, любовь, полная самомнения, обыкновенно деспотична и требовательна и может скорее замучить человека, сделавшегося ее жертвой. В результате часто получается взаимное озлобление.

Смирение в подвиге служения состоит не столько в том, что человек берет на себя самую низкую и грязную работу, но главным образом в полном бескорыстии и отсутствии эгоистических мотивов любви. Мы все знаем, что любить можно или для себя, или для другого, любимого. Плотская любовь, влюбленность, любовь жениха к невесте — вот типичный образец любви для себя. Человек здесь ищет прежде всего своего счастья, своего наслаждения, своих выгод. Мысль о счастье другого, любимого, является обыкновенно здесь второстепенной, лишь как условие собственного счастья, и наличность этого себялюбия в любви ярче всего проявляется здесь в чувстве ревности с ее злобой и мстительностью. Но можно любить, забывая себя, любить для другого, не ожидая для себя ровно ничего и думая лишь о счастье любимого, хотя бы для этого пришлось пожертвовать личным счастьем и осудить себя на безысходное горе и страдание. Эта смиренная любовь, которая не ищет своего (1 Кор. XIII, 5), и есть великая непреодолимая сила служения. У Диккенса в его романе "Давид Копперфилд" есть удивительный образец такой смиренной, истинно христианской любви в лице простого, наружно грубого рыбака мистера Пеготти.

В своем маленьком убогом домике он воспитывает сиротку — племянницу Эмми, к которой привязан всей душой. Но страшное горе постигает его. Эмми увлекается молодым студентом Оксфордского университета Стирфортом, с которым уезжает потихоньку из родного дома за границу, хотя мало надежды, что гордая мать Стирфорта, богатая аристократка, когда-нибудь позволит сыну жениться на бедной рыбачке.

Вот сцена, когда из письма племянницы; мистер Пеготти узнает о ее бегстве:

"Никогда мне не забыть выражения его лица, — рассказывает герой повести, — оно в одну минуту так страшно изменилось. Не знаю, что потом было; помню только, что в комнате заплакали и закричали женщины, окружив мистера Пеготти; я стоял между ними с распечатанным письмом; мистер Пеготти, в расстегнутой куртке, со струей крови — из горла, должно быть, — на рубашке; бледный, с побелевшими губами, глядел на меня, не шевелясь, не говоря ни слова.

— Прочтите, сэр, — выговорил он наконец дрожащим голосом, — потихоньку, пожалуйста... я не знаю, пойму ли сразу...

Я прочел письмо Эмми посреди мертвой тишины в комнате. Мистер Пеготти все сидел неподвижно, но вдруг вскочил, схватил шляпу и стал снимать с гвоздя кафтан. Руки у него тряслись; он никак не мог снять его.

— Да помогите же кто-нибудь! — нетерпеливо крикнул он.

Ему достали кафтан. Он торопливо накинул его и пошел к двери.

Куда ты, дядя Дан? — спросил племянник, загораживая ему дорогу.

Пусти... я иду искать мою племянницу!.. Одно горе, — да, одно горе для нее... Весь свет обойду, найду ее, бедняжечку... Бели в самом деле ее ждет несладкое житье, уговорю ее вернуться домой... 

Да где ты ее будешь искать?

— Везде! — отвечал старик и опять двинулся к двери..."

Он прежде всего направился в замок Стирфортов, чтобы просить мать похитителя благословить сына на брак с Эмми и устроить их счастье. Его допустили в гостиную аристократки.

Сударыня, — сказал мистер Пеготти, — мы люди простые и думаем, что женитьба без благословения родителей не будет счастлива...

Я вам прямо отвечу, — сказала мистрис Стирфорт, — низкое родство девушки делает невозможным брак с ней моего сына.

— Сударыня, — медленным, спокойным тоном сказал рыбак, — вы знаете, что значит любить свое дитя. И я знаю. Родную дочь я не мог бы любить больше моей племянницы. Никакие сокровища не заменят мне ее. Но, сударыня, мы все — ее родные, между которыми она выросла, — даем вам слово, что никогда, никогда во всю жизнь не взглянем больше на ее хорошенькое личико, если вы позволите вашему сыну жениться на ней. Мы будем довольны тем, что она счастлива, раз навсегда решим в своем сердце, что она далеко от нас, на другом краю Божьего света, будем дожидаться дня, когда опять увидим ее там, где все равны — у Господа!

Мистрис Стирфорт, видимо, была тронута безыскусственною речью рыбака.

— Мне очень жаль вас, — отвечала она, — но я все-таки должна повторить, что женитьба моего сына на вашей племяннице невозможна.

Она встала, чтобы уйти из комнаты.

— Не беспокойтесь, сударыня, — сказал рыбак, сделав шаг к дверям, — я настаивать ни на чем не буду; без надежды я пришел сюда и ухожу, ничего не теряя.

Мы поклонились и ушли чрез стеклянную галерею, увитую виноградом, освещенную яркими лучами солнца.

Теперь пойду снаряжаться в путь, — сказал мистер Пеготти, идя со мною вниз, по скату холма, с вершины которого на нас гордо смотрел аристократический дом Стирфортов.

Куда же вы пойдете? — спросил я.

Искать мою племянницу, сэр... Прощайте, мистер Дэви! Если случится со мной несчастье в дороге, запомните и скажите когда-нибудь моей ненаглядной девочке, что я неизменно люблю ее и прощаю!

Он дошел до угла, весь освещенный красноватыми лучами догоравшего солнца, завернул за угол, и мы перестали его видеть..."

И ни слова гнева или раздражения! Ни слова о своих обманутых надеждах! Ни слова жалобы на измену и неблагодарность.

Это истинно смиренная любовь, великая своим бескорыстием.

Наконец, третье обязательное условие силы христианского служения состоит в том, что оно должно совершаться в Боге. 

Это значит, во-первых, что исходным его началом должна быть заповедь Божия, а основным мотивом — послушание воле Божией. "Я служу ближнему, потому что этого хочет и требует Господь", — вот мысль, которая должна составлять начальную основу служения. Только в этом случае оно является устойчивым, постоянным и становится независимым от каприза переменчивых настроений и личных колеблющихся симпатий и антипатий.

Во-вторых, это значит, что сущность чувства, • побуждающего к служению, должна быть любовь к ближнему в Боге, то есть любовь к тому бессмертному, неизгладимому образу Божию, который есть в каждой душе и который может только потускнеть, но не исчезнуть совсем. "Я люблю ближнего потому, что он — Божье творение и носит в себе образ Божий", — вот формулировка этого чувства.

Если наше служение будет определяться тем, насколько нам приятен или неприятен тот или другой человек, то из области влияния христианского служения уйдут именно те люди, которые больше всего в этом нуждаются, то есть люди порочные, злонравные, потому что они, обыкновенно, производят неприятное впечатление. В служении святых, основанном на любви к образу Божию в человеке, всегда: замечается противоположное направление этому эгоистическому выбору. Преподобный Серафим с особенною любовью и ласкою относился именно к самым грубым, неисправимым грешникам, и чем нравственно хуже был человек, тем больше участия и расположения встречал он в преподобном. И, конечно, это правильный путь, ибо не здоровые имеют нужду во враче, но больные, и Господь пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию (Мк. II, 17).

Служение в Боге означает, наконец, то, что конечною целью его должно быть душевное спасение человека, приведение его к Богу. Дети мои, — пишет апостол Павел Галатам, — для которых я снова в муках рождения, доколе не изобразится в вас Христос! (Гал. IV, 19). Это отпечатлепие образа Господа в человеческом сердце всегда было целью апостольского служения.

Если мы усвоим эту точку зрения, то поймем, что материальные выгоды, которые доставляет иногда людям христианское служение, не могут быть целью сами по себе, но лишь вспомогательным средством для направления к нравственному совершенствованию и для достижения его; поймем также, что служение не может быть баловством или сентиментальным потворством, ибо это обыкновенно бывает гибелью для души, но допускает и суровые меры, если этого требует главная цель приближения к Богу.

Вот почему, несмотря на свою великую любовь к новообращенной пастве, апостол Павел считает возможным применение и крутых мер. Прошу, — пишет он Коринфянам, — чтобы мне по пришествии моем не прибегать к той твердой смелости, которую думаю употребить против некоторых (2 Кор. X, 2). Чего вы хотите? с жезлом придти к вам, или с любовью и духом кротости? (1 Кор. IV, 21). Но, конечно, суровость допустима лишь при искренней любви.

Глава VIII, ст. 11-21

Духовные руководители иудейского народа, фарисеи и саддукеи, всегда очень внимательно присматривались к течениям мысли и явлениям духовной жизни народа. Это было необходимо для того, чтобы сохранить свое влияние и держать все явления такого рода под контролем, не позволяя кому бы то ни было вырвать у себя господство над умами. Понятно, что оставить без внимания Господа и Его проповедь они не могли. Но, наблюдая Его деятельность и учение, они неизбежно должны были испытывать странное раздвоение мысли, какое-то внутреннее недоумение: с одной стороны, чудеса Господа, необыкновенное влияние Его проповеди с неотразимой очевидностью свидетельствовали о том, что это не простой человек и что Божественная сила действует в Нем.