Мария Скобцова - Избранные эссе Страница 53

"Признак смиренномудрия, — обеими руками удовлетворять потребности брата, так как бы и сам ты принимал пособие".

"Позаботимся о стяжании вечных обетованных нам благ. Приложим о сем старание пока не стемнело, пока не окончилось торжище. Сотворим себе для тамошней жизни друзей из бедных и неимущих. У них купим себе елея и пошлем туда впереди себя. Ибо здесь для тамошних светильников продают елей вдовы, сироты, немощные, увечные, хромые, слепые и все нищие, которые сидят у дверей церковных".

И, наконец, мне хочется дополнить это текстами из Св. Исаака Сирианина.

"Признак достигших совершенства таков: если десятикратно в день преданы они будут на сожжение за любовь к ближним, то не удовлетворятся си, как показали Моисей и пламенный Павел, и прочие Апостолы. Бог Сына Своего предал на крестную смерть по любви к твари. А если бы у Него было что более драгоценное, и то отдал бы нам, чтобы сим приобрести себе род наш. Подражая сему и все святые, стремясь к совершенству, домогаются уподобиться Богу совершенством любви к ближнему".

"Ни один человек не смеет сказать относительно любви к ближнему, что преуспевает в ней душей своею, если оставлена им та часть, которая по мере сил, сообразно со временем и местом, исполняется телесно. Ибо при сем только исполнении делается достоверным, что есть в человеке совершенная любовь. И когда бываем в этом по возможности верны и истинны, тогда дается душе сила в простых и ни с чем не сравнимых понятиях простираться до великой области высокого и Божественного созерцания".

В этих словах оправдано до конца не только деятельное христианство, но и возможность достичь"высоких и Божественных созерцаний"путем любви к ближнему, не только отвлеченно, но непременно и самой конкретной, практической. Тут весь ключ к тайне человекообщения, как религиозного пути.

И еще два текста:"Если милостив не бывает выше своей правды, то он не милостив, — т. е. настоящий милостивый не только дает милостыню из своего собственного, но и с радостью терпит от других неправду, и милует их. Кто душу свою полагает за брата, тот милостив, а не тот, кто подаянием только оказывает милость брату своему".

И последнее:"Пусть тебя гонят, ты не гони. Пусть тебя распинают, ты не распинай. Пусть тебя обижают, ты не обижай. Пусть на тебя клевещут, ты не клевещи… Веселись с веселящимися и плачь с плачущими, ибо это признак чистоты. С болезными болезнуй. С грешными проливай слезы. С кающимися радуйся. Будь дружен со всеми людьми, а мыслею своею пребывай один".

Мне представляются слова эти воистину огненными, и не так уж важно, что они занимают такое малое количество страниц в многотомном Добротолюбии. Гораздо важнее, что они вообще есть, и фактом своего существования создают известную святоотеческую традицию, оправдывающую наши поиски путей именно в этом направлении. Таким образом, можно смело сказать, что такая святоотеческая традиция существует. К сожалению, в области применения к жизни этих принципов, в области практического и аскетического поведения по отношению к человеку у нас гораздо меньше материалов, чем в области отношения человека к Богу и отношения человека к самому себе. Потребность же найти тут какие‑то точные и правильные пути, не блуждать, руководствуясь лишь своими сантиментальными настроениями, знать границу, до которой доходит эта область человекообщения, — все это чувствуется очень сильно. В конце концов, имея какие‑то принципиальные указания, может быть уж и не так трудно применить их к различным областям человекообщения, хотя бы первоначально в виде некоторой схемы, некоторого приблизительного перечисления, что в это входит.

Попробуем искать основных вех для этой схемы в триедином составе человеческого существа, в теле, душе и духе. В области нашего обслуживания каждого из этих основных начал сами собой возникают аскетические требования и указания, выполнение которых, с одной стороны, неизбежно, чтобы добиться цели, а с другой, — непосильно. Мне кажется правильным проводить тут границу между отношением к себе и отношением к другим. В аскетике вряд ли применимо правило не делать другим того, чего не хочешь себе. Она идет гораздо дальше и ставит себе гораздо более суровые требования, чем своим ближним.

В области отношения к своему физическому миру аскетика требует от нас двух вещей: труда и воздержания. Труд не есть лишь неизбежное зло, проклятие Адамово, — он есть и соучастие в труде Божественного домостроительства, он может быть преображен и освящен. И труд неправильно понимать лишь как дело рук, как поделку, — он требует ответственности, вдохновения и любви. Он должен быть всегда трудом на ниве Господней. Труд стоит в цент- ре современного аскетического подвига в области отношения человека к своему физическому существованию. Воздержание так же неизбежно, как труд. Но оно имеет до некоторой степени вторичное значение, так как нужно, главным образом, для того, чтобы освободить внимание для более ценных вещей, чем те, от которых человек воздерживается. Можно ввести в воздержание некую недолжную страстность, — это неправильно. Человек должен быть воздержан и одновременно не замечать этой своей воздержанности.

К плоти брата своего у человека должно быть более внимательное отношение, чем к своей плоти. Христианская любовь учит нас давать брату не только дары духовные, но и дары материальные. Мы должны дать ему и нашу последнюю рубашку, и наш последний кусок хлеба. Тут одинаково оправданы и нужны как личное милосердие, так и самая широкая социальная работа. В этом смысле нет сомнения в призвании христианина к социальной работе. Он призван организовать лучшую жизнь трудящимся, обеспечить старых, строить больницы, заботиться о детях, бороться с эксплуатацией, несправедливостью, нуждой, беззаконием. Принципиально совершенно равноценно, как он это делает, — в индивидуальном или общественном порядке, — важно лишь, чтобы и его общественная работа строилась на любви к ближнему, не имела бы подспудных личных, карьерных или материальных целей. В остальном она всегда оправдана, — от личной помощи до работы в государственном масштабе, от конкретного внимания к отдельному человеку до сознания отвлеченных систем правильной организации социальной жизни. Любовь к человеку требует от нас в этой области одного: аскетического служения его материальным нуждам, внимательной и ответственной работы, трезвого и несантиментального учета и своих сил, и его подлинной пользы. Аскетические правила тут просты, не дают, может быть, никакого особого простора мистическому вдохновению, ограничиваются подчас лишь будничной работой и ответственностью. Но у них есть великая сила и великая правда, базирующаяся на Евангельских словах о Страшном Суде, когда Христос скажет стоящим по правую руку, что они навестили его в тюрьме и больнице, накормили, когда Он был голоден, одели, когда Он был наг. Это Он скажет тем, кто делал это и в индивидуальном, и в общественном порядке. Таким образом, в скучных, трудовых, подчас будничных аскетических правилах, касающихся нашего отношения к материальным нуждам ближнего, уже лежит залог возможного Богообщения, внутренней их духоносности.

Дальше идет душевный мир человека. Как надо относиться к своему душевному миру? Очень часто за ним не только отрицают всякую ценность, но ощущают его, как величину, о которой надо бороться чуть ли что до полного ее уничтожения. И мы видим, как человек путем напряженных усилий добивается странных результатов — сухости, безразличия, холода, безлюбости, безвдохновенности. Сами эти результаты говорят о том, что тут что‑то не верно. Ведь, в конце концов, человек по своей структуре не может уничтожить своей душевности. Он может только извратить ее, омертвить, заморозить, закостенеть. Правильное отношение к своей душевности имеет все тот же критерий. Душевность, которая отгораживает человека от внешнего мира, и ограничивает его областью собственных переживаний, сосредотачивает на внимательном слежении за малейшими движениями собственной души, — недолжная душевность. Душевность, которая позволяет человеку ближе и внимательнее подойти к другому, которая раскрывает ему внутренние причины и мотивы поведения другой души, которая создает мост между ним и его ближним, которая учит любви к ближнему, — это должная душевность. Душевности грозят две противоположные опасности: с одной стороны, — она широкая дорога для страстей, а другой, — по ней идет смерть в человеческую душу. Чтобы не дать власти страстям, человек в области своей душевной жизни не должен себе позволять никакого культа"своего", исключительного, якобы самого даже главного. Чтобы избежать второй опасности, он не должен убивать душевности, а всю ее претворять в орудие любви к другому.

И тут мы переходим к тому, каково должно быть отношение к душевному миру другого человека. Отсутствие корыстного интереса, некоторого любопытства и смакования чужих переживаний, должно сочетаться в первую очередь с напряженной доброжелательностью, с какой‑то настоящей неутомимостью в отношении другой души. Надо уметь в буквальном смысле"ставить себя на место"другого человека, пытаться из него оценивать и переживать то, что он чувствует, быть для каждого каждым. Даже чужие страсти надо судить не извне, а входя во внутреннюю атмосферу переживающего их человека. Надо иметь силу не вообще определять, что должно, а что не должно для данного человека, а определить это изнутри его собственного душевного состояния, искать освобождения его от его страстей и эмоций не в максимальном отсечении, а в сознательном и глубоком их преодолении, переключении, преображении. Тут опять‑таки две противоположные опасности. С одной стороны, опасно подойти к человеку с меркой все нивелирующей доктрины, и начать рассекать его живую и больную душу, с другой, — ни менее опасно некое сантиментальное приятие во что бы то ни стало всего человека, его души вместе со всеми ее болячками и наростами. Мера дается вниманием, трезвостью и любовью.