Сергей Мансуров - Очерки по истории церкви Страница 54

И мученики, как мы видели на примере лионских, чем владели сами (миром, жизнью благодатной), «то сообщали нуждающимся, обильно проливая о них слезы пред Отцом. Они просили жизнь, и Отец давал им… Через живых оживали и мертвые»[247].

Для II и отчасти III в. мученичество было источником обновления, явлением силы и победы христианства, примером и руководством. В мученичестве спадали цепи, задерживающие полет христианской надежды; человек оставался перед лицом Божиим, покинув, правда, все блага, но и всякие заботы и все ложные надежды мира сего. Тем с большею уверенностью и радостию, с большею яркостью обретал он мир и свет Божией благодати, которые в суете и шуме обычной жизни только слабо ему просвечивали, «как сквозь тусклое стекло». Как восхищенный зритель пишет об этом Тертуллиан, пишут лионцы и другие. Есть ценная возможность войти в этот мир мученической жизни, прислушиваясь к голосу самих участников этой жизни, благодаря сохранившимся запискам современницы Тертуллиана, мученицы Перпетуи. Они нам покажут лучше всяких красноречивых описаний, что наполняло сердце и жизнь мучеников и почему мученичество было средоточием и венцом христианской жизни II и III вв.

Карфагенские мученики начала III в.

К концу II в. в римском обществе, как уже говорилось, произошел перелом в отношении к христианству. Христиан стало много, к ним прислушивались, их терпели в своей среде язычники. Немало их стало среди торговцев, чиновников, знати. Государство на это смотрело сквозь пальцы. Но всё это было в порядке частного снисхождения. Даже милости императоров Коммода и Севера были их частным домашним делом. Официально, по закону, христианам не было места в Римском государстве и в римском обществе. Префект Перенний говорил Аполлонию: «Довольно философствовать. Мы полны восхищения. Теперь, Аполлоний, вспомни этот декрет сената, который нигде не терпит христиан». Частным образом можно было и пофилософствовать в христианском духе, и сам префект не прочь был послушать. Но закон по-прежнему «нигде не терпел христиан»[248]. И это христиане ежедневно чувствовали. Быть может, в девяти семьях муж терпел жену-христианку, но находилась десятая, где муж в раздражении на жену или польстившись на ее приданое предавал ее доносчикам и суду, и она погибала. «Этому многие женщины не хотели верить, — говорит Тертуллиан, — пока не дознали того печальным и пагубным опытом: вот что вовлекло не одну христианку в отступничество»[249].

Так много тысяч христиан десятки лет торговали, служили, занимались своим ремеслом, но для многих из них наступал день, когда кто-нибудь из соседей, сослуживцев, слуг предавал их. Они попадали в темницу, и не желавших отказаться от своей веры ссылали или казнили. Судя по творениям Тертуллиана, редко проходил месяц, чтобы перед Карфагенским судом не представал какой-нибудь христианин-исповедник[250]. Навещать в тюрьме заключенных христиан было обычным «бытовым» явлением карфагенской жизни.

Были случаи, когда в Риме, Александрии, Карфагене и других городах тюрьмы наполнялись уже не одинокими исповедниками; так бывало в дни народных волнений в Смирне, Лионе. Тертуллиан говорит: «Когда Тибр наводняет Рим, когда Нил не орошает полей, когда затворяется небо, когда случится землетрясение, голод, моровая язва, каждый тотчас кричит: «Христиан (на растерзание) львам!»[251]

Всякие стихийные и общественные бедствия народ во II в. приписывал гневу богов за распространение христианства. Более уступчивые правители (вопреки рескрипту Траяна) тотчас отдавали приказ разыскивать христиан. Другие, как мы знаем, отказывались исполнять требование толпы.

При прокураторе Гиларионе подобные волнения были в Карфагене около 200 г. Народ устремился на христианские кладбища с криком: «Не отводить полей под гробницы христиан!»

По какому-то поводу, быть может, за отказ участвовать в зрелищах — торжествах по случаю победы императора Севера в 197 г. — немало христиан томились в тюрьмах, ожидая суда и расправы. Это им писал свое ободрительное послание Тертуллиан.

Так или иначе христианин, хотя во II в. и «терпелся» в обществе, но все же должен был всегда быть готов к мученичеству и смерти. Впрочем, не всегда дело кончалось казнью, многие христиане томились в ссылке на отдаленных островах, в рудокопнях — в таких условиях, что это было для них многолетним мученичеством. Римские, карфагенские христиане устраивали для них сборы.

Но казни были нередки.

Из обращения Тертуллиана к язычникам видно, в чем они обычно состояли: «Раздирайте тело наше, если угодно, железными когтями, пригвождайте ко кресту, повергайте в огонь, обнажайте мечи против нас, бросайте нас в снедь зверям: молящийся христианин готов все перенести»[252]. Выбор наказания был делом произвола правителя. Были случаи, когда христианских женщин, девушек отдавали на поругание гладиаторам. О пытках впервые слышно со времен лионских мучеников (177–178 гг.). Так в течение II в. римское общество христиан частным образом «терпело», а при случае и предавало, но государство само по себе мало проявляло намерения бороться с христианством.

С самого начала III в. положение стало меняться. Государство серьезно попыталось остановить рост христианства.

Это было началом новых отношений между государством. и Церковью. Начиная с этого времени в течение ста с лишним лет, но со значительными промежутками, государство стремилось уничтожить христианство.

Около 200 г. император Септимий Север издал декрет, запрещавший под угрозою смерти всякие обращения в христианство[253]. Тюрьмы стали быстро наполняться. В первую очередь забирались вновь обращенные — оглашенные, недавно крещенные. Это распоряжение сильно ухудшило положение христиан, хотя, как мы увидим, не надолго. Среди христиан заговорили о приближении времен антихриста[254]. Начались гонения в Александрии, затем в Карфагене. Кусочек того, что делалось в Карфагене, сохранил рассказ мученицы Перпетуи, о котором мы уже упоминали.

В Карфагене «были задержаны оглашенные, то были Ревокат и Филицитата, двое рабов Сатурнин и Секунд, двое молодых людей и, наконец, Вибия Перпетуя, знатного происхождения, изысканного воспитания, сделавшаяся в своем замужестве матроной (женой патриция. — С. М.). У нее были еще отец, мать, два брата, из них один был также оглашенный. Еще был у нее грудной младенец. Ей было 22 года. Она написала рассказ о своем мученичестве целиком своею рукою». Так начинаются мученические акты святой Перпетуи и Филицитаты и других с ними пострадавших, после предисловия, позднее написанного, которое мы опустили. Кроме «автобиографического» рассказа самой святой Перпетуи, в акты вошло еще описание ее кончины, сделанное каким-то очевидцем, запись видения одного из мучеников, с нею пострадавшего; запись допроса сотоварищей Перпетуи. Как и Лионское послание, эти акты близко нас знакомят с внутренним миром мучеников. Поэтому мы приводим их почти целиком: как кто-то сказал, — подобный небольшой рассказ лучше знакомит с временем и с содержанием жизни мученической, чем многие толстые тома, о них написанные.

Рассказ святой Перпетуи без всяких предварительных объяснений вводит нас в случившееся в Карфагене в 202–203 гг. Поясним с своей стороны, что отец Перпетуи был язычник. Рассказ начинается с ее задержания.

«Пока мы были еще среди тех, кто нас искали (или преследовали), и мой отец со всей ожесточенностью пытался меня отвратить и погубить — он слушался только своего чувства привязанности.

«Отец мой, — сказала я ему, — ты видишь этот сосуд или вазу или как хочешь назови это?»

Он сказал: «Вижу».

Я продолжала: «Можешь ли ты назвать его иначе, чем сосуд (ваза)?»

Он сказал: «Нет».

«Так вот, — говорю я, — и я не могу назвать себя иначе, чем христианкой». Мой отец, вне себя от этих слов, бросился на меня вырывать у меня глаза, но, обойдясь со мною грубо, он удалился с своими вражескими убеждениями побежденный.

Он не показывался несколько дней, и я возблагодарила Бога; его отсутствие было мне облегчением. В течение именно этих нескольких дней мы получили крещение. Что до меня, Дух Святой внушил мне в то время, как я погружена была в воду, ничего другого не просить, как только крепости телу.

Несколько дней спустя нас поместили в темницу, и я пришла в ужас, так как никогда не переносила подобной тьмы[255]. Ужасный день! От большого числа заключенных стоял тяжкий жар; сверх того приходилось терпеть грубости солдат (стражи) и, наконец, одна мысль о моем ребенке лишала меня всякого покоя. Тердий и Помпоний, дорогие диаконы, которые о нас заботились, с помощью денег добились того, чтобы нам ежедневно на несколько часов предоставлена была прогулка. Выйдя из помещения тюрьмы, каждый заботился о себе. Что касается меня, то я кормила своего ребенка, полумертвого от голода. В страхе за него, я говорила со своей матерью, я укрепляла брата, я препоручала своего сына. Я страдала, видя страдания других за меня… Так продолжалось несколько долгих дней. Наконец, я добилась, чтобы ребенок оставался со мною в темнице, после этого я уже не страдала, все мои муки и заботы рассеялись, и тюрьма сделалась для меня местом отрады, которое я предпочитала всякому иному (местопребыванию).