Коллектив авторов - Богословие личности Страница 57

Читатель вполне мог бы спросить: каково в этой антропологии практическое различие между жизнью христианской общины и ее отношением к тем, кто находится за ее пределами? Вопрос означает, что мы ни к одному человеку не должны относиться с презрением или как к не имеющему надежды на спасение. Богословская антропология Барта прямо продолжается в его этике. В каждой нашей встрече мы можем смотреть в глаза другого как партнера Бога и оказывать ему уважение. Вот богословие, в котором теория о правах человека может обрести надежное обоснование.

В «Церковной догматике» человек не замещается и не отрицается божественным. Бог и человек уже не находятся в радикальной оппозиции, как то было в «Послании к Римлянам». В разделе «Человек и его назначение быть союзником Бога» этого тома «Церковной догматики» Барт выдвигает свое основное богословское утверждение: быть человеком – значит находиться в отношении к Богу онтологически и структурно. Однако это знание недоступно вне откровения Бога. После блестящего и обстоятельного анализа феноменов человеческого в естественных науках, в идеалистической этике Фихте, в экзистенциализме и теистической антропологии Эмиля Бруннера, которая ближе всего к его собственной позиции, Барт утверждает, что эти философии неспособны понять истинную природу человека. Дело обстоит не так, что мы сначала узнаем о человеке, а потом уже постигаем Иисуса в свете этого общего знания о человеке. Наоборот, мы прежде всего узнаем о Человеке Иисусе, а затем постигаем всех людей через наше знание о Нем. Это существенный момент в богословской антропологии Барта: только если мы начинаем наше богословское вопрошание вместе с человеком Иисусом, мы приходим к познанию истинного человека. Тем не менее Барт не вовсе отрицает значение критикуемых им антропологий. Хотя они и не в состоянии постичь истинной природы человека, они играют полезную роль. Натурализм помещает человека в его человеческий контекст, идеализм подчеркивает уникальность человека, экзистенциализм изображает его открытость трансценденции, а теизм понимает его как мыслящее существо, предстоящее трансцендентному Другому, за которого несет моральную ответственность. Пусть ни одна из этих антропологий не может предложить никакого проникновения в истинную природу человека, все же, как только реальный человек познан, они могут дать ценные перспективы для постижения реального человека. Следовательно, тут не следует усматривать конфликт, раз мы признаем, что эти антропологии дают возможность скорее познания человека как феномена, нежели постижения реального человека[482].

Если божественность Иисуса подразумевает, что Он – человек для Бога, то Его человеческая природа означает, что Он – человек для людей. Нет ничего случайного в бытии Иисуса для своих друзей. Его обращенность к людям как к своим друзьям – «первостепенная, сокровенная и необходимая». Он связывает себя с людьми в искренней солидарности, полностью отождествляя себя с ними. Именно эту со-человечность Иисуса с людьми мы обнаруживаем в бартовском учении об образе Божьем: «Есть некое внутреннее божественное соответствие и подобие между бытием человека Иисуса для Бога и Его бытием для своих друзей. Эти соответствие и подобие состоят в том факте, что человек Иисус в своем бытии для Бога повторяет и отражает внутреннее бытие или сущность Бога, и тем утверждается Его бытие для Бога»[483]. Человечество Иисуса – это «повторение и отражение самого Бога, не больше и не меньше. Это образ Божий»[484]. Барт старательно подчеркивает, что, хотя есть некая «несоразмерность» между отношением «Бог и человек» и первичным отношением «Отец и Сын», есть и соответствие не на уровне бытия, как в католической аналогии бытия (analogia entis), а на уровне отношения. Здесь Барт посвящает нас в свое учение об аналогии отношения (analogia relationis). Это отношение следует понимать как внешнее выражение Троицы, существующей в отношении любви Отца, Сына и Святого Духа. «Человеческая природа Иисуса, Его дружелюбная человечность, Его бытие для человека как прямое соответствие Его бытия для Бога указывают, свидетельствуют и являют это соответствие и это подобие» между Ним и Богом[485].

Основополагающее утверждение, каковое Барт стремится сделать в своей антропологии, состоит в том, что человечество в целом участвует в этом соответствии и подобии так, что человек оказывается человеком лишь в отношении к своим ближним. Изолированная человечность противоречит человечности. Существование человека вместе с ближними есть основная форма человечности. В блестящем экскурсе на двенадцати страницах тонкой печати Барт заводит спор против одинокого «Я есть» Ницше[486]. Это заслуживает внимательного прочтения, поскольку не только подтверждает правильность концепции Барта об основной форме человечности, но и показывает гениальную проницательность и глубину его философского и культурологического анализа[487].

В противовес одинокому ницшевскому «Я есть» Барт, выводя основную форму человечности из бытия с другими, предлагает иную интерпретацию этой формулы: «Я есть во встрече, и встреча должна выражаться в утверждении, что “Я есть, ибо Ты есть”»[488]. Каковы характеристики той человеческой встречи, которая схватывает собственно человеческое во встрече с другими? Бартовская феноменология встречи выделяет четыре постоянных элемента. Первый: смотреть другому в глаза. «Это грандиозный <…> и ни с чем не сравнимый момент, когда два человека смотрят друг другу в глаза и обнаруживают один другого. Этот момент, этот взаимный взгляд есть в каком-то смысле корневое образование всякой человечности, без чего все прочее немыслимо. <…> Это может иметь место лишь в той дуальности, когда Я и Ты глядят друг другу в глаза»[489]. Второй элемент: важность человеческой речи. «Я и Ты должны оба говорить и слышать, говорить друг с другом и слышать друг друга»[490]. При этом Барт предостерегает от обесценивания слов, отмечает, что за пустыми словами скрываются пустые люди. Третий элемент требует того, что мы определим как взаимопомощь. Здесь Барт обсуждает различие между здоровыми и нездоровыми формами альтруистической деятельности[491]. Четвертый элемент – делать все это с радостью. «В своей сути, в своем сокровенном существе он (человек) есть только то, чем он является в своей радости»[492]. Этим исключается и какое-либо поглощение другого человека, и какое-либо манипулирование им.

В своем заключительном экскурсе «Основная форма человечности» Барт обсуждает человеческую природу и эрос в такой манере, которая удивила бы его критиков. Он подчеркивает благость человеческой природы. «То, что существует человеческая природа, сотворенная Богом и, следовательно, добрая, а не злая, должно быть принято, коль скоро мы смотрим на человека на фоне Человека Иисуса <…> Оспаривать то, что присуще человеку, <…> вряд ли означает возвеличивать славу Бога и Его благодать»[493]. Барт все время удивляет читателя языком изложения, которым отсекается всякое некритичное и упрощенное христологическое прочтение его богословия: «То, что мы назвали человечностью, может быть представлено и постигнуто в различных степенях совершенства и несовершенства даже там, где может не быть никакого вопроса о прямом откровении и познании Иисуса Христа. Эта реальность человеческой природы и ее опознание не ограничены, следовательно, христианской общиной, “чадами света”, но и “чада мира сего”, как нам сказано в Лк 16:8, могут в этом отношении оказаться мудрее, чем чада света, если они человечнее и больше знают о человечности, нежели иные, по сути дела, бесчеловечные и потому безумные христиане»[494].

Человечность в смысле сорадования с другими – это не эрос и не агапэ. И все же она содержит элементы и того и другого. При всей его непригодности для определения человечности, при всей его греховности и поврежденности, в каковых он представляет человеческое, греческий эрос, настаивает Барт, «содержит элемент, который в своей зримой форме и даже в своей сущности не зол и не предосудителен, но имеет решающее <…> значение для понятия человечности и, следовательно, косвенным образом – для понятия христианской любви»[495]. Барт отвергал модную тенденцию своего времени противостоять всякой форме эллинизма. Как он говорил, «нападки на эллинизм в богословии последних лет – нехорошее дело», потому что греки в своем эросе «уловили тот факт, что бытие человека свободно, радикально открыто, добровольно, спонтанно, радостно, весело и общительно»[496]. Хотя Павел и не заимствовал свое понятие христианской любви из эллинской школы и хотя христианская община взяла свое понятие христианской любви не у греков, а вывела ее из факта спасения и божественного откровения, мы не можем не признать, говорит Барт, «наше понимание находит в греческом языке с его эросом подтверждение, помнить которое мы имеем все основания и благодаря которому нам достанет здравого смысла сориентироваться, когда речь зайдет о понимании христианской любви как пробуждения и осуществления человечности, искаженного и извращенного, но не окончательно погибельного образа действий естественного человека, то есть человека, каковой и был сотворен Богом»[497].