Кристофер Хитченс - Бог не любовь: Как религия все отравляет Страница 59

Симптомы старого доброго разговора между строк рассыпаны по всему первому изданию «Происхождения видов». Термин «эволюция» не встречается нигде, притом, что нередко упоминается «творение». (Поразительно, что его первые записные книжки 1837 года были озаглавлены «Трансмутация видов». Дарвин как будто использовал архаический язык алхимиков.) Заглавная страница «Происхождения видов» содержал замечание, позаимствованное — что немаловажно — у респектабельного Фрэнсиса Бэкона, писавшего о необходимости изучать не только слово божье, но и его «труды». В «Происхождении человека» Дарвин был готов пойти немного дальше, но все же позволил своей набожной и горячо любимой жене Эмме внести некоторые редакторские исправления. Лишь в своей автобиографии, не предназначенной для публикации, да в некоторых письмах друзьям он признавался, что полностью утратил веру. Его «агностицизм» был обусловлен не только работой, но и жизнью: он потерял немало близких людей и не мог примирить свои потери ни с каким любящим творцом, не говоря уже о христианском аде. Как и многие люди, даже самые одаренные, он не избежал солипсизма, при котором вера приходит и уходит под давлением жизненных обстоятельств, и вся вселенная, кажется, озабочена твоей судьбой. Тем большего восхищения — наравне с Галилеем — заслуживает научный подвиг Дарвина, поскольку в науке им двигало одно лишь стремление к истине. И не важно, если частью этого стремления поначалу была тщетная надежда, что истина обязательно послужит ad majorem dei gloriam[24].

Дарвин также не избежал посмертного оскорбления. Истеричная христианка сфабриковала историю о том, как великий, честный, мучимый сомнениями исследователь перед смертью косился на Библию. Понадобилось время, чтобы разоблачить жалкую мошенницу, видевшую в своей лжи благородный поступок.

В ответ на обвинение в научном плагиате (скорее всего, справедливое) сэр Исаак Ньютон сделал завуалированное признание (в свою очередь, тоже плагиат), что в его работе ему выпала удача «стоять на плечах гигантов». В первом десятилетии XXI века подобное признание требует лишь самого минимального благородства. При помощи обыкновенного ноутбука я могу, когда пожелаю, ознакомиться с жизнью и трудами Анаксагора и Эразма Роттердамского, Эпикура и Витгенштейна. Мне не грозят ни библиотечные ночи при свечах, ни скудость источников, ни трудности связи с единомышленниками из других эпох и стран. Мне не грозит (вот разве что иногда звонит телефон, и хриплые голоса приговаривают меня к смерти или адским мукам, а то и ко всему сразу) неотступный страх, что написанные мною слова приведут к уничтожению моих книг, к изгнанию или гибели моей семьи, к вечному очернению моего имени религиозными мошенниками и лжецами или к мучительному выбору между пытками и отречением от своих взглядов. Я располагаю свободой и доступом к знаниям, какие и не снились первопроходцам. А потому, окидывая взглядом минувшие эпохи, я не могу не заметить, что у всех гигантов, на которых я полагаюсь и на чьих богатырских плечах сижу, время от времени подрагивали жизненно важные коленные суставы, изящно (и халтурно) устроенные эволюцией. Лишь один представитель класса гигантов и гениев неизменно говорил то, что думал, без заметных опасений или излишней осторожности. Поэтому я вновь процитирую Альберта Эйнштейна, о котором распускали так много ложных слухов. В данном случае он обращается к корреспонденту, обеспокоенному одной из таких сплетен:

«То, что пишут о моих религиозных убеждениях, безусловно, ложь, причем ложь эта повторяется систематически. Я не верю в личного Бога. Этого я никогда не отрицал, но, напротив, выражался предельно ясно. Если и есть во мне какое-то религиозное чувство, то лишь бесконечное восхищение устройством мира, насколько его способна постичь наша наука».

На другой запрос он, годы спустя, ответил так:

«Я не верю в бессмертие личности, а этику считаю делом исключительно человеческим. За ней не кроется никакая надчеловеческая власть».

Эти слова принадлежат человеку, который не зря прославился своим небезразличием, принципиальностью и чувством меры. Одной лишь силой своего гения он создал теорию, которая могла, оказавшись в плохих руках, уничтожить не только весь наш мир, но и все наше прошлое, и саму возможность будущего. Большую часть своей жизни он посвятил благородному бегству от роли карающего пророка. Он предпочитал отстаивать ценности просвещения и гуманизма. Всегда оставаясь евреем (за что пережил изгнание, клевету и гонения), он унаследовал, что мог, из этики иудаизма, но отверг варварские мифы Пятикнижия. Мы в большем долгу перед ним, чем перед всеми раввинами, что когда-либо стенали и еще будут стенать на этой земле. (Когда Эйнштейну предложили стать президентом Израиля, он отказался из-за серьезных сомнений в правильности сионистского пути. Давид Бен-Гурион встретил его отказ с облегчением. В ожидании ответа Эйнштейна он спрашивал у членов своего кабинета: «Что будем делать, если он согласится?»)

Рассказывают, что величайшая из всех викторианок, недавно овдовев, спросила своего любимого премьер-министра из-под траурной вуали, не представит ли он ей неопровержимое доказательство существования бога. Бенджамин Дизраэли немного помолчал перед своей королевой, которую сделал «Императрицей Индии», и ответил: «Евреи, мадам». Многоопытному, но суеверному гению политики казалось, что выживание еврейского народа, его упрямое следование древним сказаниям и ритуалам говорит о вмешательстве высших сил. Он ставил не на ту лошадь. Пусть даже, как он сказал, еврейский народ воспрянул, высвобождаясь из-под двух разных видов гнета. Первым и более заметным была геттоизация по милости невежественных, фанатичных христианских властей. Этот процесс задокументирован слишком хорошо, и мне нечего добавить к сказанному. Но под другим гнетом евреи оказались по собственной милости. Наполеон Бонапарт, к примеру, после некоторых колебаний отменил законы, дискриминировавшие евреев. (Вполне возможно, он рассчитывал на их финансовую поддержку, но это не так важно.) Тем не менее, когда его армии вторглись в Россию, раввины призывали свою паству сплотиться вокруг царя — того самого царя, который их бесчестил, порол, обкрадывал и убивал. Лучше деспот, который ненавидит евреев, чем самое слабое поветрие богохульного французского Просвещения. Вот почему так важно помнить о нелепой, вымученной мелодраме в той амстердамской синагоге. Даже в Голландии, славившейся своей терпимостью, старейшины предпочли пойти на союз с христианами-антисемитами и другими обскурантистами, лишь бы не позволить талантливейшему из соплеменников свободно мыслить.

Иными словами, когда рухнули стены гетто, их обитатели освободились не только от «гоев», но и от раввинов. Последовал бурный расцвет талантов, какой редко бывает в истории. Вырвавшийся из религиозной комы народ внес огромный вклад в медицину, науку, юриспруденцию, политику, искусство. Волны, вызванные этим двойным освобождением, не улеглись до сих пор: стоит лишь вспомнить Маркса, Фрейда и Эйнштейна, а с ними Исаака Бабеля, Артура Кестлера, Билли Уайлдера, Ленни Брюса, Сола Беллоу, Филипа Рота, Джозефа Хеллера и бесчисленных других.

Если объявят конкурс на самый трагический день в истории человечества, я назову событие, которому посвящен пресный малоприятный праздник Ханука. Это редчайший случай, когда не христианство обворовало иудаизм, но сами евреи беззастенчиво скопировали христианский обычай, отчаянно подыскивая памятную дату, совпадающую с Рождеством. Под тонкой христианской оберткой Рождества, с его горящими поленьями и листами омелы и падуба, в свою очередь, легко различить языческое солнцестояние, что праздновалось когда-то под сполохами северного сияния. Вот он, итог банального «диалога культур». Впрочем,

Иуда Маккавей не помышлял ни о каком диалоге культур, когда возобновил службу в иерусалимском храме в 165 году до н. э. и тем самым установил бессмысленную дату, которую чтят кроткие празднователи Хануки. Род Маккавеев, основавший Хасмонейскую династию, силой возрождал фундаментализм Моисея среди многочисленных эллинизированных евреев Палестины и других регионов. Этих евреев — подлинных провозвестников диалога культур — утомил «закон», им претило обрезание, их интересовала греческая литература, их привлекали физические и интеллектуальные упражнения гимнасия, им неплохо давалась философия. Пусть и не напрямую, пусть через римское влияние и память о времени Александра, но они чувствовали притяжение Афин и не желали более мириться с животным ужасом и суеверием Пятикнижия. Приверженцам старого храма они явно казались слишком космополитичными, и вряд ли трудно было обвинить их в «предательстве», когда они дали добро на поклонение Зевсу в том же месте, где дымились кровавые алтари с подношениями неулыбчивому идолу прошлого. Как бы то ни было, едва отец Иуды Маккавея увидел еврея, собиравшегося совершить эллинистическое приношение на старом алтаре, он прирезал его на месте. За несколько лет последовавшего «восстания» Маккавеи убили и насильственно обрезали еще немало ассимилированных евреев, а женщинам, прельстившимся эллинистической вольностью, пришлось еще хуже. Римляне в итоге предпочли агрессивных догматиков Маккавеев менее милитаризованным и фанатичным евреям, щеголявшим на средиземноморском солнце в своих греческих тогах. Так родился шаткий союз между ультраконсервативными ортодоксами Синедриона и имперскими наместниками. Их прискорбное сотрудничество приведет к христианству (еще одной иудейской ереси), неизбежным следствием которого станет рождение ислама. А ведь мы могли обойтись без всего этого.