Епископ Каллист (Уэр) - Внутреннее Царство Страница 6

Глядя на эмпирическую реальность современного западного Православия, я видел явные «промахи», «недостатки», да и сами православные не отрицали этого. Но всматриваясь вглубь, за всеми немощами можно было увидеть также «истинную Церковь в ее исторической реальности». Этническая узость и нетерпимость Православия, пусть даже столь глубоко укорененные в нем, все равно не определяют сущности Церкви; это искажение, подмена ее подлинной природы (хотя в православном патриотизме есть, конечно, немало достойного). Что же касается множества православных юрисдикции на Западе, на то были особые исторические причины, и наиболее проницательные православные мыслители всегда видели в этом многообразии временное, преходящее, хотя и «промыслительное устроение». Кроме того, существует очевидная разница между разделениями в Англиканской Церкви и внутри Православия. Англикане по большей части едины во внешней организации, но принципиально отличаются друг от друга вероучением и богослужебными практиками. Православные же, напротив, принадлежа к разным юрисдикциям, непреложно едины в богослужении и вере.

И вот, в то самое время, когда меня раздирали сомнения, я получаю замечательное письмо от английского православного священника, жившего тогда в Индии, архимандрита Лазаря (Моора). Владыка Лазарь размышлял в нем о Православной Церкви:

«Я с болью в душе хотел бы предупредить Вас, что внешний вид ее [т. е. Православной Церкви] отчаянно жалок: нет почти никакого сотрудничества между национальными Церквями, мало ценится и используется наше духовное богатство, еле теплится миссионерский и апостольский дух, мало внимания к современности и нуждам нашего времени, трудно найти великодушие, героизм или действительную святость. Но мой Вам совет: не смотрите на видимое… «[ [24]]

Я старался следовать совету о. Лазаря. Невзирая на внешние и видимые недостатки Православия, я верил в «невидимое» (2 Кор 4, 18) — в его принципиальное единство и целостность вероучительного, литургического и духовного Предания.

Чтобы войти в дом Православия, нужно было постучаться в какие–то двери. Но какую из «юрисдикции» выбрать? Более всего меня тянуло к Русской Зарубежной Церкви. Особенно привлекала ее верность литургическому, аскетическому и монашескому наследию Православия. Еще в шестнадцать лет я прочел книгу Элен Уодделл «Отцы Пустыни» и с тех пор буквально «заболел» историей восточного монашества. Большинство православных монастырей на Западе, в том числе и те два женских монастыря, в которых меня так гостеприимно принимали — Благовещенский в Лондоне и Леснинской Божией Матери под Парижем — принадлежали Русской Зарубежной Церкви. Восхищало меня и то, как Русская Зарубежная Церковь почитала новомучеников, претерпевших за веру под советским игом. Но, с другой стороны, меня не устраивала каноническая изоляция ее Синода. В 50–е годы она была еще не столь велика, как впоследствии: духовенство Зарубежной Церкви регулярно сослужило с епископами и священниками Вселенского Патриархата. Но я видел, как эта Церковь все резче отсекает себя от православной полноты, и это очень тревожило меня.

Если бы в Англии, как во Франции, была русская епархия Вселенского Патриархата, я наверняка пошел бы туда. Но альтернативой Русской Зарубежной Церкви в Англии были только приходы Московского Патриархата. В Западной Европе к нему принадлежали такие значительные личности, как живший в Париже Владимир Лосский, о. Василий Кривошеин (он тогда служил в Оксфорде) и служивший в Лондоне о. Антоний Блюм (ныне митрополит Сурожский) в Лондоне. Однако я чувствовал, что не смогу войти в Церковь, епископы которой, находясь в подчинении у коммунистов, должны время от времени петь хвалы Ленину и Сталину, но не вправе признать новомучениками жертв большевистского террора. Я ни в коей мере не собирался судить мирян, обычных верующих, живущих в Советском Союзе в условиях жестоких гонений, и не думал, как не думаю и теперь, что, окажись я в их положении, был бы хоть в малой мере способен на ту поистине героическую стойкость, какую проявляли они. Но, живя по другую сторону коммунистической «стены», я ни за что не мог принять и разделить те заявления, с которыми от имени Церкви выступали «первоиерархи» Московского Патриархата. Как сказал мне протопресвитер Русской Зарубежной Церкви в Лондоне Георгий Шереметев, «в свободной стране мы должны оставаться свободными».

При огромной любви к русской духовности я, тем не менее, все острее осознавал, что наилучшее для меня — присоединиться к греческой епархии Константинопольского Патриархата в Лондоне. Как филолог–классик, я хорошо знал греческий язык Нового завета и византийское наречие, а вот с церковнославянским знаком не был. Принадлежность ко Вселенскому Патриархату освободила бы меня от необходимости выбирать между враждующими русскими группировками, но тем не менее, открывала возможность поддерживать отношения как с членами общин Московского Патриархата, так и с теми, кто принадлежал к Зарубежной Церкви. Но, что более важно, Константинополь всегда будет оставаться «Церковью–матерью», от которой русские восприняли христианскую веру, поэтому я воспринимал Константинопольскую кафедру как ту, которая более других отвечала моему стремлению к истокам. И еще: на мой взгляд, если, в конце концов, Православие в Западной Европе достигнет организационного единства, это произойдет только пастырскими стараниями Вселенского Престола.

Поэтому я снова пришел к епископу Иакову Апамейскому, и он, к моей великой радости, согласился тут же меня принять. Правда, при этом предупредил: «Пожалуйста, поймите: мы никогда и ни при каких обстоятельствах не рукоположим вас во священники; в священном сане нам нужны только греки»[ [25]]. Это меня не беспокоило, ибо я полностью вверил свое будущее Богу. Мне было достаточно того, что двери, наконец, открылись, и я вошел в них, ни на что не претендуя. Я воспринимал свое принятие в лоно не по «праву», не по «заслугам», а по свободной и ничем не заслуженной благодати. А когда владыка Иаков определил моим духовным отцом о. Георгия Шереметева, я втайне обрадовался, ибо таким образом мог оставаться близким к Русской Зарубежной Церкви.

Вот так я и подошел к концу своего пути, или, вернее, к новому и трудному отрезку той дороги, которая открылась мне в раннем детстве и продолжится, милостью Божией, вечно. В пятницу Светлой Седмицы 1958 г., в праздник иконы «Живоносный Источник», владыка Иаков миропомазал меня в греческом кафедральном соборе св. Софии в Бейсуотере, в Лондоне. Наконец–то я вернулся домой.

О. Лазарь предупреждал, что в Православной Церкви «трудно найти великодушие, героизм или действительную святость». Теперь, после более чем сорокалетнего пребывания в ней, я могу сказать, что он был слишком критичен. Несомненно, мне везло гораздо больше, чем я того заслуживаю, но почти везде я находил в Православной Церкви искреннюю дружбу и сострадательную любовь, а кроме того, мне посчастливилось встречать живых святых. Все грозные предупреждения об отрыве в случае перехода в Православие от родного народа и культуры оказались напрасными. Я убежден, что во вселенском Православии я стал не менее, но Даже более англичанином, ибо заново открыл древние истоки своей культуры, чья христианская история начинается задолго до разделения Церквей. Вспоминаю, как вскоре после моего перехода я беседовал с двумя греками. «Как же, наверное, тебе тяжело расставаться с Церковью твоих отцов», — заметил один из них. На что другой возразил: «Но ты не покинул Церковь отцов, наоборот, ты вернулся в нее». Он был прав.

Стоит ли говорить, что моя жизнь в лоне Православия далеко не всегда была «небом на земле». Нередко я впадал в глубокое уныние. Но разве Сам Иисус Христос не говорил, что быть Его учеником — значит нести крест? И тем не менее сорок лет спустя я снова от чистого сердца повторю: мое переживание Православия на той, первой в жизни, всенощной 1952 года было верным и истинным. С тех пор я не разочаровался.

Позволю себе лишь одну оговорку. Конечно, я не мог понять этого в 1952 году, но сегодня все яснее вижу исключительно таинственный и вместе с тем парадоксальный характер Православия. Сущность этого парадокса в XX веке вернее всего определил о. Лев Жилле, выходец из западного мира, избравший для себя трудный путь Православия:

«О странная Православная Церковь, столь бедная и столь слабая… чудом прошедшая сквозь все множество превратностей и тягот; Церковь противоположностей, столь традиционная и в то же время такая свободная, столь архаичная и, однако, живая, столь обрядовая и вместе с тем так глубоко личностно–мистическая; Церковь, где так бережно хранится бесценная евангельская жемчужина, хотя и нередко под слоем пыли… Церковь, о которой так часто говорили, что она не способна к действию, и которая тем не мене, как никакая другая, умеет воспевать пасхальную радость!»[ [26]]